— Чего ты?

Сережа показал сапог:

— Как мы в таких сапогах воевать будем?

Рита не ответила. Покусывая стебелек травы, она думала о другом.

— Чужанин — плохой коммунист, — сказала она наконец, — у нас все политработники в тряпье ходят, а он только о себе заботится. Случайный человек в нашей партии… А вот на фронте действительно серьезно. Нашей стране придется долго выдерживать ожесточенные бои. — И, помолчав, добавила: — Нам, Сергей, придется действовать и словом и винтовкой. Знаешь о постановлении ЦК мобилизовать четверть состава комсомола на фронт? Я так думаю, Сергей, что мы здесь недолго продержимся.

Сережа слушал ее, с удивлением улавливая в ее голосе какие-то необычные ноты. Ее черные, отсвечивающие влагой глаза были устремлены на него.

Он чуть не забылся и не сказал ей, что глаза у нее, как зеркало, в них все видно, но во-время удержался.

Рита приподнялась на локте.

— Где твой револьвер?

Сергей огорченно пощупал свой пояс.

— На селе кулацкая шайка отобрала.

Рита засунула руку в карман гимнастерки и вынула блестящий браунинг.

— Видишь тот дуб, Сергей? — указала она дулом на весь изрытый бороздами ствол, в шагах двадцати пяти от них. И, вскинув руку на уровень глаз, почти не целясь, выстрелила. Посыпалась отбитая кора…

— На, — передавая ему револьвер, сказала Рита насмешливо, — посмотрим, как ты стреляешь.

Из трех выстрелов Сережа промазал один. Рита улыбалась.

— Я думала, у тебя будет хуже.

Положила револьвер на землю и легла на траву. Сквозь ткань гимнастерки вырисовывалась ее упругая грудь.

— Сергей, иди сюда, — проговорила она тихо.

Он придвинулся к ней.

— Видишь небо? Оно голубое. А ведь у тебя такие же глаза. Это нехорошо. У тебя глаза должны быть серые, стальные. Голубое это что-то чересчур нежное.

И, внезапно обхватив его белокурую голову, она властно поцеловала в губы».

С удивительной тонкостью раскрывается в этом немногословном эпизоде чистый духовный мир той молодежи, которая собралась под знаменами большевизма, чтобы все свои силы, всю свою жизнь отдать великому делу созидания нового мира. Бескорыстие вдохновенного подвига, скромная отвага, революционная бдительность, сила и чистота чувств стоят за этой небольшой картиной, написанной страстным и умным художником.

В романе много действующих лиц. Они делятся на два лагеря: наших советских людей и людей нам враждебных, то ли открыто, то ли потенциально. И на каждом из них — свет авторской любви или авторской ненависти.

Рядом с Корчагиным, Жухраем, Устинович, Долинником, Брузжаком и другими стоит «по-мужски широкая в плечах, с богатырской грудью, с крутыми, могучими бедрами», незабываемая сторожиха Одарка, на которую «с молчаливой благодарностью» глядел Корчагин. Сперва, приняв окоченевшего от стужи Корчагина за лодыря, который раньше срока «мостится к обеду», она окинула его недоброжелательным взглядом и сказала с упреком: «от работы, паренек, видно, улепетываешь». Потом же, увидев его худые сапоги с отвалившейся подошвой и пропитанные липкой глиной портянки, она смутилась, сочувственно произнесла: «Где ж это видано, так мучиться! Не сегодня— завтра мороз ударит, пропадете…», и принесла ему глубокую калошу и кусок сухого, чистого холста на портянки.

Одарка — так называемый эпизодический персонаж. Ее роль в книге минимальна. Тем не менее, она показана столь рельефно, что образ этот запоминается, и читатель мысленно способен представить себе жизнь Одарки куда шире, чем рассказано о ней на страницах романа.

В четвертой главе описаны октябрьские торжества в пограничном селе Поддубцах. Село разделялось маленькой речкой. Слова перелетали границу и были слышны на другом берегу. Обеспокоенные жандармы загоняли нагайками жителей в дома. По крышам, куда взобралась молодежь, чтобы лучше видеть то, что происходит в Поддубках, захлопали выстрелы.

Тогда, поддержанный парнями, взобрался на трибуну старик-чабан.

«— Хорошо смотрите, диты! — обратился он к молодежи. — Отак и нас били когда-то, а теперь на селе такого никем не видано, чтобы крестьянина власть нагайкой била. Кончили панов — кончилась и плетка по нашей спине. Держите, сынки, эту власть крепко. Я, старый, говорить не умею. А сказать хотел много. За всю нашу жизнь, что под царем проволочили, як вол телегу тянет, да такая обида за тех!.. — И махнул костлявой рукой за речку и заплакал, как плачут только маленькие дети и старики».

Старый чабан лишь на закате дней своих испытал великое счастье свободы; он стал хозяином собственной судьбы. И в нем живет обида на всех, кто продолжает еще жить так же трудно, как довелось ему прожить большую часть своей жизни, кто терпит жандармский гнет и насилие панов. Он страстно хочет, чтобы все рабочие люди на всей земле жили свободно и радостно, как живет теперь он сам, — жили по-советски. Писатель разглядел зарождение чувства, которое стало теперь органическим для каждого советского человека.