Фарид говорит мне руками:

— Давай вернемся в Альфаму. Нам надо как-то найти Диего… предупредить его, что этот северянин непременно убьет его, как только найдет.

— Нет, Диего и близко не подойдет к своему дому, и найти его мы не сможем. Мы идем во дворец Эстош. — Он мотает головой, и я беру его за руку. — Ты мне нужен. И никаких возражений.

Как только мы с Фаридом выходим на Россио, вокруг нас взвихряются пепел и зола костра, в котором горели тела евреев. Поначалу кажется, что это единственное напоминание, оставшееся от горы христианского грехопадения, и я думаю: «Наши убитые соотечественники отныне живут лишь в нашей памяти».

Однако, Фарид замечает, что это не совсем так.

— Посмотри на землю, — говорит он жестами, указывая носком башмака на швы между камнями мостовой.

Человеческие зубы. Должно быть, тысячи их рассыпаны по всей площади, застрявшие в трещинах и углах. Я поднимаю глаза и вижу, что всюду, встав на четвереньки, ползают женщины и дети, собирающие эти останки, словно какой-то немыслимый урожай. Несомненно, они будут хранить их как амулеты против чумы.

Прямо перед нами, на северо-восточном крае площади полк королевских пехотинцев окружил церковь Святого Доминика, образовав полукруг перед входом. За ними расположился ряд кавалерии, общим счетом около двадцати всадников.

— Похоже, правителю приходится договариваться с главой доминиканцев, чтобы позволить им войти в Лиссабон, — показывает мне Фарид.

— Когда убийства закончились, король посылает войска, — отвечаю я. — Очень утешает мысль о том, сколь мужественно он нас поддерживает, а?

Двигаясь дальше, мы видим горожан, склонившихся в уважении, тех самых, что каких-то день-два назад готовы были требовать голову короля Мануэля. «В душах португальских христиан глубоко укоренилась пассивность, — думаю я. — Ни один мятеж не будет здесь иметь успеха».

Старуха с хитрыми глазками, ищущая, с кем бы переброситься словечком, как и любой человек, столкнувшийся лицом к лицу с официальной властью, останавливает нас, говоря:

— Арестованы двое из доминиканских монахов. Разве это не ужасно?

Я поднимаю над ней средний палец и пою:

— Да будет твоя злобная душа вечно скитаться в мире сущем!

В ее христианских глазах отражается презрение, и я плюю ей под ноги. Мы мчимся прочь. Возле главных ворот дворца Эстош рядом со щеголеватым привратником в шляпе с перьями расположились двое дюжих арбалетчиков. За кованой решеткой ворот, в тени апельсиновой рощи, стоят три кареты. Одна из них, белая с золотом, запомнилась мне с того дня, как Диего избили камнями.

— Я пришел к графу Альмирскому, — говорю я привратнику. — Будьте любезны сообщить ему, что прибыл Педро Зарко.

— С вами есть письменная договоренность о приходе? — интересуется он, сморщившись так, словно учуял запах тухлятины.

Я понимаю, что мы похожи за крестьян, заявившихся после дневной работы в поле.

— У меня нет письма, но он примет меня.

Пока он окидывает меня оценивающим взглядом, я поднимаю к груди аметистовую шляпу северянина и принимаю вид благородного фермера, утомленного нерадивым слугой. Обернувшись к Фариду, я бормочу с лучшим из моих кастильских акцентов что-то о предстоящем банкете в честь вымышленного друга Диаша: кастильцы раздражают португальцев, но всегда производят на них впечатление, особенно если дело касается слуг. Мои усилия кажутся чрезмерными, но краем глаза я вижу, как привратник передает мое сообщение лакею за воротами.

Мы ждем под чудовищно жаркими лучами лиссабонского солнца, наблюдая за юркими ящерками, суетящимися в трещинах мостовой. Фарид с надеждой вглядывается в череду домов Мавританского квартала на востоке.

— Как только закончим здесь, вернемся в лавку кузнеца и спросим про Самира, — показываю я. — Возможно, найдем кого-нибудь, кому хоть что-то известно.

Лакей, счастливый обладатель всего лишь одной руки, неспешно плетется в нашу сторону.

— Я провожу сеньора Зарко в покои графа, — сообщает он.

— За мной, — говорю я Фариду, и вместе мы проходим в ворота.

Во дворце пахнет плесенью и янтарем. Мы проходим по длинному коридору, пол которого выложен мозаикой, имитирующей персидские ковры. Стены выбелены, и через каждые три пейса попадаются сводчатые альковы. В середине каждой ниши стоит постамент, украшенный огромным синим кувшином, полным розовых и белых роз.

Над головой сводчатые потолки расписаны золотисто-белыми арабесками, служащими фоном для тщательно сработанных фигурок сорок, удодов, соловьев и других общеизвестных птиц. Не представляю, как лакей воспринимает выспренние жесты, которыми мы с Фаридом обмениваемся, вспоминая местные названия каждого вида птиц: его глаза выдают лишь мимолетное любопытство.

Необъятную проволочную клеть в конце коридора занимает дерево с искривленными ветвями. Добравшись до него, мы обнаруживаем, что на нем гнездятся вьюрки из португальской Индии и Африки, снующие туда и сюда, словно желто-оранжево-черные стрелы. В попытке испортить собственное впечатление от великолепного зрелища я обращаю внимание на оставленные птицами белые шлепки на дне клетки. Уловив мою мысль и найдя ее безнадежной, Фарид просто показывает мне в ответ:

— Даже король может понимать что-то в красоте.