— Начиная с этого века, — шепчет он по-кастильски, — актерское мастерство будет весьма полезно для евреев. Я предсказываю, что мы станем лучшими — в любой стране, на любом языке, пока не придет Мессия, и нам не придется больше играть новых ролей. — Он улыбается, слегка поджав губы, кивает, словно подтверждая собственную теорию, выпрямляется и жестом фокусника встряхивает в воздухе свой невидимый покров. — Неважно, насколько выгодными будут эти роли. Так что прошу простить мне маленький спектакль. Актер без публики — ничто, и я не могу пренебрегать представившимся случаем. — Он кивает мне, затем Фариду. — Я, разумеется, помню вас обоих с того дня там, на улице. И твоего доброй памяти дядюшку в его филактериях едва не схватили королевские стражники. — Он перегибается через стол, чтобы взять меня за руку. — Нет смысла прятаться, будучи среди своих, — замечает он.

Я освобождаюсь от его холодного и потного прикосновения.

— То есть, вы действительно новые христиане? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает Жоанна.

— И немного «нет», — добавляет граф извиняющимся тоном.

Заговорила ли девушка потому, что почувствовала мое недоверие к ее отцу? Ощущая мою слабость по отношению к ней, Фарид показывает:

— Не стоит доверять им обоим.

Я кладу ладонь на руку Фарида, успокаивая его, и говорю графу:

— Вам придется объясняться со мной попроще.

— Все действительно просто, — отвечает граф. — Мы являемся и не являемся новыми христианами. У нас есть маленькая, но полезная карточка индульгенции, подписанная королем Фердинандом. Благословен будь Тот, Кто пятнает нас и стирает пятна. И, конечно же, он пожаловал мне маленький, но приятный титул. Как я отхватил этот сладкий кусок могущественного ничто? Брак, мой юный друг. Вспомни об этом, когда придет время сеять свое семя. Доброй памяти матушка Жоанны выросла на ветке очень важного фамильного древа. — Он кивает в сторону дочери и поднимает вверх указательный палец так, словно собирается изречь истину. — Очень важного, но очень разорившегося. Так что деньги — тоже причина тому, что я стал графом. Не смотри на меня так, словно я сделал что-то, умаляющее достоинство. Нет, сеньор. Ни в коей мере! Я ничем не отличаюсь от самого короля Кастилии. Все дворяне — фальшивки. Загляни под их пышные наряды, и ты увидишь завистливого крестьянина, жаждущего угнездиться между ног своей служанки. Они все транжиры. Помни об этом! Они никогда не учатся. Это один из способов узнать, что они не евреи. Если они все же чему-то учатся, наши малоумные доминиканские монахи восклицают: «Ага! Еврей!» и обращают их в дым. Так что зарабатывай кучу денег и покупай все, что заблагорассудится, и никогда ничему не учись, и тогда ты тоже сможешь стать графом! — Он смачивает губы вином. — Но, в любом случае, что за дело вас сюда привело?

— Отец… — говорит Жоанна. — Я уверена, в этом нет необходимости.

— Конечно же, моя дорогая, ты решила именно так. Для молодой женщины не имеет значения ничего, кроме любви.

— В Кастилии это расценивается как остроумная шутка, — показывает мне Фарид. — Думаю, нам следует восхищенно улыбнуться.

Граф поворачивается ко мне, вопросительно подняв брови:

— Я спросил, какое у вас ко мне дело, сеньор Зарко.

— Моей семье принадлежит фруктовая лавка. Но я действительно…

— О, прошу вас! — восклицает он, протестующе всплескивая руками. — Не надо мне рассказывать о твоей семье! Семейные узы — проклятие в землях Испании и Португалии. Ты должен уходить… нет, убегать от них, милый юноша!

Я оглядываюсь на Фарида, ища его мнения о том, что следует ответить. Он вздыхает и показывает:

— Он зачем-то пытается нас запутать.

— Ты прав, — замечаю я, вставая.

— «Ты прав» в чем? — ошеломленно переспрашивает граф.

— Просто скажите мне, зачем вы собирались покупать рукописи у Симона Эаниша, — говорю я.

— Я только что сказал тебе, сынок! Дублоны, мараведи, крусадо, реалы… И не говори мне, будто твое сердце не начинает биться быстрее при звуке великих имен денег! Они как имена Бога. Только совершенно не такие тайные. Благословен будь Тот, Кто создает очевидное. — Он наклоняется ко мне, шепча: — Возможно, мне не следовало этим заниматься, но… Твой дядя знал, что это такое. Слушай, мальчик мой, здесь я покупаю рукописи за гроши. Вы, несчастные, спите и видите избавиться от них. А потом я продаю их за целые состояния в Александрии, Салониках, Константинополе, Венеции, — даже Папа Юлий, да будут благословенны камни, служащие основанием церкви, и тот заинтересован в них. Возможности нажиться на этом деле неисчерпаемы. А теперь вот я узнал, что где-то у тебя запрятана пара великолепных поэм. Так почему бы их не продать? Тогда ты сможешь выбраться из этого ада. Я даже помогу тебе. У меня есть связи в портах. В Фару есть…

Откуда этот вороватый проныра знает, что дядя хранил рукописи на иврите? Я спрашиваю Жоанну:

— Это правда? Это все из-за золота?

Она печально смотрит мне в глаза и утвердительно кивает.

Так этот разбогатевший выскочка полагает, что дядя переправлял работы Абулафии и Моисея де Леона только лишь ради денег! Как будто такие работы по Каббале вообще имеют хоть какую-то ценность в мире сущем!

— Пришло время для откровенного разговора, — говорю я графу, словно отдавая приказ. — Это вы приказали убить моего дядю?!

Он откидывается на спинку стула, оскорбленный, но берет себя в руки и жестом предлагает мир:

— Разумеется, нет. Я не…

— Но если то, что вы рассказали, правда, то, в таком случае, вы считали его конкурентом. Вы должны были попытаться…

Слова тонут в захлестнувшем меня гневе.

— То есть, ты ничего мне не продашь? — спрашивает он. — Даже Агаду? Книгу Эсфирь? Одну-единственную…

— Отец, прошу тебя, — молит Жоанна.

— Ничего! — говорю я. — И если я узнаю, что вы убили моего дядю, клянусь, я перережу вам глотку!