Я запираю геницу и прячу ключ в воздушный пузырь угря.

— Наверх, — говорю я Фариду.

— Что ты задумал? — спрашивает он.

— Терпение.

На кухне я варю вкрутую яйцо, обильно посыпаю его солью и заставляю Фарида его проглотить и запить чаем из вербены и самшита. Вместе мы переносим час монотонного пережевывания и болезненной рвоты. Я кормлю его молотым углем и пою водой до тех пор, пока его живот не начинает раздуваться. По моим указаниям он поджимает колени к груди, и я ставлю ему крепкую клизму из льняного семени, настоянного на ячменной воде, потом еще одну с ячменной водой и капелькой мышьяка. Теперь, когда он чист, Синфа приносит нам из подвала особую выжимку из красного мака и камфары, вызывающую сонливость. Фарид дышит тяжело, хрипло. Я жду, пока он уснет, читая ему басни Калили и Димны, которые в детстве рассказывала мне Эсфирь.

Вытащив из-под матраса багдадский кинжал, я поднимаюсь по прохладному воздуху шестого вечера Пасхи на верхние улицы Альфамы в поисках Диего. Тем не менее, еще не достигнув его дома, я замечаю человека немалого роста, силуэт которого вырисовывается в темноте на противоположной стороне улицы. Он облокачивается на осыпающуюся стену лавки сапожника, одетый в шляпу с широкими полями и темный плащ, закрывающий его фигуру до самых носков сапог. Он по меньшей мере на длину руки выше меня, сильно за метр восемьдесят. Людей такого роста в Португалии встретить почти невозможно. На плечи ниспадают прямые волосы. В правой руке зажат хлыст из сыромятной кожи, предназначенный для верховой езды.

Это может быть только северянин, о котором меня предупреждали.

Внезапно он поднимает голову и выпрямляется: он заметил меня. Мы обмениваемся взглядами, и я понимаю, что он знает, кто я такой. Но ни один из нас не двигается. Вопросы словно проросли корнями сквозь мои ступни, не давая им оторваться от мостовой: он пришел сюда, чтобы убить Диего или просто ждет, пока он отдаст ему деньги, обещанные за убийство дяди?

Что ему может быть известно обо мне?

Я не задерживаюсь, чтобы узнать ответы: Диего сам может мне их дать и, очевидно, его нет в квартире, иначе северянин не стал бы столь прилежно ждать его снаружи. Я разворачиваюсь и бегу в сторону Мавританского квартала, снова и снова оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что за мной нет погони.

На ночных улицах Лиссабона резкий оранжевый свет льется из окон таверн и борделей. Всякий раз, как до моего слуха доносится какой-либо звук, сердце подскакивает, словно в поисках безопасного убежища: в это время ночи все звуки и предметы превращаются оракулов, предвещающих смерть.

Тайная мечеть, которую часто посещает Самир, находится на втором этаже кузнецкой лавки неподалеку от старого мавританского рынка. Тяжелая деревянная дверь, украшенная затейливой резьбой и дверным молотком в виде подковы, заперта. В довершение всего на камнях мостовой лежит мертвый щегол с лужицей крови у клюва. После второго удара дверным молотком в окне наверху расцветает огонек свечи.

— Кто там? — доносится свистящий женский шепот.

— Педро Зарко. Я ищу господина Самира.

Ставни с грохотом закрываются. Через несколько секунд мужчина в длинной исподней рубахе, гибкий, с раскосыми глазами суфийского аскета, появляется за едва приоткрывшейся дверью. В неверном пламени свечи его щеки кажутся провалами под выдающимися скулами.

— Я ищу господина Самира, — начинаю я. — Он приходит сюда…

— Кто ты такой? — спрашивает он по-португальски. У него глубокий, звучный голос, словно высеченный из гранитной глыбы.

— Друг. Педро Зарко. Мы живем на разных концах одного двора. Если он у вас, скажите ему, что я…

— Его здесь нет. — Он говорит грубо, словно рискует, если его заметят в моем обществе.

— Вы не знаете, куда он ушел?

— Когда разожгли костер, мы разошлись. Он побежал домой к Фариду. Подожди. — Он закрывает дверь и запирает ее на засов. Шаги удаляются, потом быстро возвращаются. Когда открывается дверь, он протягивает мне пару сандалий. — Самир так быстро убежал, что забыл вот это, — объясняет он.

Знание, что отец Фарида тоже может быть мертв, заставляет меня очертя голову бежать в лавку сеньоры Тамары в Маленьком Иерусалиме, служившей ей одновременно и домом, — разузнать насчет «сборника сказок из Египта», который ей предлагали.

Тем не менее, на мой стук никто не откликается. Я разворачиваюсь, и ноги несут меня к дому. Мое тело опустошено как пещерный грот, и ночной воздух бьется в груди подобно свинцовому колоколу. Я должен съесть хоть что-то и молиться для нецаха о бесконечной выносливости, нисходящей в мир сущий от Бога каждую минуту.

Дома я умываюсь, съедаю немного черствой мацы и пару яблок, затем сажусь возле очага и читаю молитву.

После молитв на меня наваливается одиночество и оцепенение, опутывая липкими сетями.

Неожиданно я вижу перед собой руки дяди: стоя позади очага, он показывает что-то безумными жестами на языке, который я не в состоянии понять. На лбу выступает пот. Внезапно ко мне начинает приближаться лицо. Искаженное пляшущими тенями, оно сияет оранжевым светом. Мое сердце подскакивает к горлу. Я отстраняюсь, вскакиваю на ноги.