Было десять часов вечера, когда столяр, выписанный из больницы дня два назад, обратился с просьбой получить консультацию у доктора. Он упросил положить его в больницу из–за острой боли в ногах, но по дороге напился до положения риз. Когда же он добрался до больницы, его направили в психиатрическое отделение. Это был крепкий мужчина, отец троих детей. После того как он протрезвел, у него появилось впечатление, будто другие больные гоняются за ним, чтобы выколоть ему глаза.

– Понимаете ли вы, Карней, что это всего лишь галлюцинация? – спросил Зигмунд.

– Да, полагаю, что это так. Я хочу домой, хочу вернуться на работу. Но я страдаю бессонницей, и меня все время одолевает чувство тревоги. И вот я начал пить…

Зигмунд стоял у окна, глядя на темный двор, освещенный тусклыми фонарями.

«При чем тут его глаза? Какой болезнью это вызвано? Единственное, о чем я могу подумать, так это о строчке из Святого благовествования от Матфея: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя».

Отъезд Марты в Вандсбек в середине июня оказался более болезненным для обоих, чем им казалось. Зигмунд чувствовал, сколь опасна разлука, и в то же время понимал, что если их любовь не выдержит испытаний разлукой, то она вряд ли будет долгой.

Он обнял Марту и поцеловал ее.

– Уж если твоя мама принялась откладывать нашу свадьбу, никто из нас не может ей помешать. У нас нет выбора. Мы должны полагаться на мою работу. Это единственное, что может вновь сблизить нас.

На следующий день они встретились буквально на минуту на углу Альзерштрассе. В горле так пересохло, что ни он, ни она не могли произнести слово «здравствуй». Слишком расстроенный, он не смог вернуться в больницу и пошел к Эрнсту Флейшлю. Йозеф Брейер и Зигмунд подменяли друг друга как личные врачи Флейшля в перерывах между операциями, которые делал ему Бильрот несколько раз в году; их задача была простой – перебинтовать большой палец и ослабить морфием боль.

Флейшль жил в красивом многоквартирном доме, построенном на средства его деда, фасад дома украшали огромные обнаженные мужские и женские фигуры, греческие колонны, портики и арабески, гипсовые херувимы. Старшие из семьи Флейшля занимали весь второй этаж, но Эрнст устроил себе изолированное помещение, пробив отдельный вход на лестничную площадку и выгородив большую угловую спальню, рядом с ней небольшую столовую, а с другой стороны соединив в одну большую комнату библиотеку, кабинет, приемную и гостиную, в которой он проводил мучительные бессонные ночи.

Лакей Флейшля впустил Зигмунда в знакомое помещение. Одна стена кабинета была плотно заставлена книгами, на другой висели итальянские полотна, собранные дедом, который путешествовал в карете из Милана в Неаполь. На многочисленных подставках, подпорках, стойках размещались обломки мраморных скульптур из Малой Азии, женские торсы, головы римских военачальников, фризы, этрусский Бахус из храма в Вейи.

– Рад тебя видеть, Зигмунд. Я только что сказал повару, что не буду ужинать, но в компании с тобой мы устроим небольшую пирушку.

Он взял трубку за бархатным занавесом и дунул в нее. Вскоре появился лакей, и Флейшль заказал обильный ужин. Пока они беседовали, Зигмунд снял повязку, чтобы проверить состояние больного пальца. Всего два месяца назад Бильрот произвел очередную ампутацию. Почистив рану, Зигмунд наложил свежую повязку.

Флейшль начал изучать санскрит, дабы прочитать в оригинале «Веды». Зигмунд посоветовал взять несколько уроков у Игнаца Шёнберга.

Принесли ужин; на обеденном столе довольно больших размеров, заставленном археологическими находками, которые собрал дед Флейшля во время своих поездок в Египет и Палестину, с трудом нашлось место для двух суповых тарелок. Флейшль объяснил:

– Когда я ем в одиночестве, мой глаз отдыхает на этих красивых предметах. Я как бы насыщаюсь ими вместо запеканки с печенкой. Когда умру, заберу эти сокровища с собой.

Зигмунду было неприятно слушать, как тридцатисемилетний Флейшль рассуждает о смерти, пусть далее в шутку; но нужно смотреть правде в глаза: большой палец Флейшля излечить невозможно, и каждый раз, когда Бильрот прибегает к операции, он отнимает у Флейшля несколько лет жизни. Боль от раны крайне острая, и морфий – единственное спасение. Зигмунд считал, что он сталкивается с пародией на справедливость: у Эрнста Флейшля было все, ради чего стоило жить, блестящий интеллект поставил его на такой уровень, который недоступен для остальной части медицинского корпуса Вены.

– Знаешь, Эрнст, если бы я не любил тебя, то страшно бы тебе завидовал, – пытался острить Зигмунд. – Последний по времени, кто знал все, познанное человеком к семьсот шестнадцатому году, был Лейбниц. Если не будешь скромничать, то обойдешь Лейбница.

На красивом лице Флейшля появилась невольная гримаса, вызванная болью. Зигмунд сделал инъекцию морфия. Весь день Флейшль был поглощен работой в лаборатории Брюкке, а ночи были длинными. Зигмунд оставался у него до часу ночи, играя в японские шашки. Тревога не покидала его: около четырех часов утра, мучаясь от боли, Флейшль сделает себе еще один укол. Он стал наркоманом; Брейер и Фрейд были единственными, кто знал это. Направляясь в больницу по пустынным улицам, Зигмунд думал: «Мы должны отучить Флейшля от морфия. Он убьет его скорее, чем палец. Никто не в состоянии выдержать такую боль без успокаивающего, но должно же быть нечто менее опасное?»