Зигмунд снял сетку, закрывавшую ее постель. Женщина вскочила и попыталась обнять его. Она плакала, жалуясь на плохое обращение с ней. Зигмунд успокоил ее и спросил, когда начались боли.

– Десять месяцев назад. От недомогания в желудке. Я всегда сторонилась мужчин, а сейчас я думаю, что только мужчина может исцелить меня. Я стала бегать за каждым мужчиной, целовать и обнимать. Моя семья заперла меня дома. Я пыталась бежать, выпрыгнув из окна. После этого они доставили меня сюда.

– Почему у вас на руке кровь, фрейлейн?

– Я укусила себя. В моей постели мужчина, который хочет сжечь меня.

Она выпрыгнула из койки, оторвала полосу от своего платья, закрутила ее вокруг шеи и пыталась удушить себя. Зигмунд прописал ей два грамма хлоралгидрата. Вскоре она заснула.

И так изо дня в день продолжался этот парад трогательных душ: тридцатисемилетняя незамужняя дочь фермера, родившая мертвого ребенка, уверяла каждого встречного, что она его убила. Ее доставили в больницу, после того как она начала бегать нагишом по лесу и рассказывать, будто в доме ее родителей каждую ночь убивают кого–нибудь, а трупы вешают на чердаке.

Привлекательная замужняя венка страдала тем, что ежедневно видела духов и сатану, ей казалось, будто разверзается потолок палаты и, заметив ее, люди высовывают языки. Пятидесятисемилетняя одинокая швея слышала голоса и выстрелы, ее мучило видение собственной дочери, порубленной ее мужем и плавающей в крови в своей постели. Близкая к сорока годам женщина не могла спать по ночам, потому что ей виделось тело ее любовника Александра, ходившее вокруг с приставленной к нему головой мужа; она просила, чтобы принесли в палату софу, ибо явится святой дух и займется с ней любовью. Пожилой старой деве слышались голоса полицейских и лай собак, ей представлялись горожане, уставившиеся на нее и обвиняющие ее в том, что она, дескать, уводит к себе домой собак, чтобы иметь с ними половое сношение. Сорокалетняя жена кассира банка, образованная и с хорошими манерами, полагала, что ее ненавидит целый город в отместку за противозаконное половое сношение, в результате которого она подхватила венерическое заболевание (ничего такого не было), заразила своего мужа, а он ее бросил за это…–

Приходилось заниматься еще более трудными пациентами: с бессвязной речью, с беспорядочными движениями, не способными сосредоточиться, живущими прошлым десяти–, двадцати–, сорокалетней давности, не могущими осознать, что они находятся в больнице. Ежедневно он часами вчитывался в истории болезней, поступавшие из Граца и Цюриха, Праги и Парижа, Милана и Москвы, Лондона и Нью–Йорка. Подробно описывались галлюцинации и заблуждения, фантазии, беспокойства, страхи, мания преследования. Они были расписаны по категориям таким образом, что врачи могли утверждать (как это установил для себя Зигмунд, ознакомившись с лежащими перед ним монографиями и книгами), что все эти заболевания возникают не в какое–то особое Бремя, в особых местах и при особых обстоятельствах. Они общи для всех. Больницы, санатории, пансионы, приюты западного мира переполнены сотнями тысяч таких больных.

Диагноз недугам был поставлен: безумие, сумасшествие, раннее слабоумие. Лечение простое: успокоить с помощью хлоридов и других лекарств, дать им покой, помочь осознать различие между реальностью и иллюзией, назначить теплую ванну, а на следующий день – холодную, применить электротерапию и массаж. Однако все это, как мог оценить Зигмунд, давало слабые результаты. Иногда, если болезнь была обнаружена в самом начале, удавалось восстановить веру пациентов в себя и вернуть их домой. Но в целом итоги были обескураживающими: у большинства несчастных приступы повторялись, их возвращали в больницы или в приют или же они погибали, наложив на себя руки.

За истекшие месяцы Зигмунд определил трех пациентов в приют для умалишенных Нижней Австрии, сопровождал их до здания, расположенного возле холма. Фон Пфунген направил столько же, а вот у Юллендера оказалось больше – семь неизлечимых, у профессора Мейнерта, которого призывали в наиболее сложных случаях, было наибольшее число – тринадцать.

Время, проведенное в палатах «с расстройствами», оказало на Зигмунда эмоциональное и физическое воздействие. Он скудно питался, плохо спал, потерял в весе несколько килограммов, и это при его щуплом сложении. Духота, переполненные палаты к буйства больных создавали нагрузку, прочертившую морщины на его щеках. Как врач, которому доверено лишь общее наблюдение, он не обязан был принимать какое–то особое участие в невзгодах больных. Однако имелось одно существенное различие. Врач мог питать симпатию к больному с зобом или с камнями в печени и в то же время испытывать страх перед душевнобольным, страдающим манией. Это была инстинктивная реакция. Зигмунд никогда не намеревался работать с душевнобольными и не думал, что это может его увлечь. Однако он начал чувствовать, пока еще смутно, что эти несчастные создания обделены жизнью.

Для патолога открывалось исключительно плодотворное поле; еще столько нужно выяснить о структуре и функциях человеческого мозга. Но кто бы мог помочь, хотя бы немного, лечащему врачу? Или больным, большинству которых вообще недоступна помощь? Припоминая сотни больных мужчин и женщин, обращавшихся к нему, Зигмунд думал с отчаянием: «Нынешняя психиатрия бесплодна».

Игнац Шенберг дважды в неделю по пути из университета заходил к Зигмунду, чтобы поужинать вместе с ним. Друзья читали и просматривали бумаги при свете лампы. Игнац, мечтавший ускорить женитьбу на Минне, взвалил на свои плечи непосильный груз. Вечерами он становился бледным и беспокойным. Прослушав стетоскопом грудь и спину Игнаца и простучав ребра, Зигмунд сказал:

– Игнац, ты должен отдохнуть.

– На следующий год, Зиг, – устало ответил Игнац.

– Нет, именно в этом году.

Зигмунд решил навестить его братьев, с которыми частенько виделся благодаря многолетней дружбе с Игнацем. Алоис был в отъезде, а Геза пригласил его на ужин. Коренастый Геза с крупными чертами лица был работягой и давно считал, что книги – настоящие враги мужчины. Зигмунд порицал его за глупость и самодовольство и поэтому не стал тратить время на любезности.