Вторник, 24 октября 1939 года Писал все утро. Вторая глава уже на что-то похожа, главное же – полно идей. После обеда долго гулял в одиночестве. А потом немного работал опять.

Среда, 25 октября 1939 года Днем восьмимильная прогулка. Абсурдное письмо в «Таймс» Герберта Уэллса. Предлагает сочинить новую Декларацию прав человека, что, во-первых, глупо, во-вторых, вредно. Дает банальные практические советы вроде «Никакой касторки», пишет о необходимости создать Хартию туриста, в основе которой «бережное отношение к природе».

Пятница, 27 октября 1939 года Работалось хорошо. Идут разговоры о немецком вторжении.

День Всех cвятых, 1939 год

Дождь идет не переставая третий день, и, как следствие, роман пишется хорошо, а сплю плохо. Проснувшись сегодня утром, сказал себе: «Ну вот, спал же!» Взял рукопись романа с собой в спальню из страха, как бы ночью она не сгорела. По правде сказать, так им увлекся, что впервые с начала войны не ворчу, что не попал в армию. А раз так, назначение получу в самое ближайшее время, не иначе.

Говорят: «В прошлой войне генералы усвоили урок, поэтому на этот раз массовой резни не будет». Спрашивается, а как добиться победы без массовой резни?

Пятница, 17 ноября 1939 года

Дважды побывал у Лоры в Пикстоне, воспользовавшись отъездом Мэри и Габриэл в Лондон. Ели в гостиницах по соседству: плохо – в «Карнавроне», лучше – в «Лэме», лучше же всего – в пансионе «Грин», где запах, как в трущобах, а стулья – подлинный «Чиппендейл». Останусь здесь до родов. Добился, что в Министерстве обороны мне присвоили номер в Специальных резервных войсках; кроме того, вторично подаю заявление в лейб-гвардию. Благодаря ходатайству Уинстона Черчилля, Бракена и бывшего генерал-адъютанта мне прислали из морской пехоты анкету, в чем раньше отказывали. Так что, вполне возможно, еще повоюем.

Написал еще 6000 слов романа и соответственно лишился сна: чем лучше работается, тем хуже спится. В субботу и воскресенье прошли слухи, что немцы вот-вот вторгнутся в Голландию, однако после выходных военные действия вновь ограничиваются разведовательными полетами. Вступил в переговоры с «Чепмен-энд-Холл», Осбертом Ситуэллом и Дэвидом Сесилем о выпуске еженедельного журнала «Срок».

В этом году 11 ноября двухминутным молчанием не отмечалось. Помню почти все Дни перемирия. Первый – когда в школе несколько часов подряд творилось бог знает что, и нам по случаю праздника выдали к чаю заливное, которое мы терпеть не могли. Второй – когда двухминутное молчание было еще в новинку, воспринималось благоговейно, и дирижер школьного оркестра исполнил в Верхнем дворе «Последний рубеж». Помню этот день в Оксфорде: мы с Хьюго Лайгоном пьем шампанское в «Клубе новой реформы». В Астон-Клинтоне директор отказался устраивать двухминутное молчание, и некоторые ученики, чьи отцы погибли на войне, попросили меня этот день отметить. А в Абиссинии Стир выставил армянина из посольской часовни.

Далвертон,

суббота, 18 ноября 1939 года

В девять позвонила Бриджет: «Рожает!» Выехал на машине в Пикстон. Приехал после обеда; Лоре дали морфий: весела и боли почти не испытывает. К вечеру ей стало хуже, и местный доктор обратился за помощью в Тивертон. Вскоре после полуночи у меня родился сын.

Воскресенье, 19 ноября 1939 года Никогда Лоре не бывать такой счастливой, как сегодня.

Среда, 22 ноября 1939 года Последние несколько дней Лора пребывает в полном благорастворении. Ее клонит ко сну, она радуется жизни. Живу в деревне, в пансионе, где среди женщин распространился слух, будто в пятницу вечером я был навеселе. Из морской пехоты пришла длинная анкета; один из вопросов: страдаю ли я хроническим недержанием. Весьма вероятно, что именно в морскую пехоту меня и зачислят.

Суббота, 25 ноября 1939 года Пошел на медкомиссию – проходила в квартире в Сент-Джеймсе. В крошечной комнатке ждали своей очереди три-четыре юнца и два красавчика уже в военно-морской форме – проходили тщательное обследование для зачисления в морскую авиацию. В поношенных белых халатах, с сигаретами в зубах входили и выходили врачи. Начал я с того, что проверил зрение, – итог печальный. Когда меня попросили, закрыв один глаз, прочесть на расстоянии таблицу, я не разобрал не только букв, но и строчек. Ничего не оставалось, как подсмотреть. Потом вошел в соседнюю комнату, где врач мне сказал: «Ну-ка посмотрим, каким вас мама родила. А сутулый-то какой! Зубные протезы носите?» И постучал меня молоточком по разным частям тела. Когда я оделся, мне вручили запечатанный конверт, который я должен был передать в Адмиралтейство. В такси конверт распечатал, нашел записку, где говорилось, что я обследован и признан к военной службе не годным. После такого вердикта проходить собеседование едва ли стоило. Я тем не менее на собеседование явился и обнаружил в приемной тех же самых юнцов. Внутрь они входили порознь, нервной походкой, а наружу вышли все вместе. Наконец пришел мой черед. Полковник (?) в хаки был со мной крайне любезен, извинился, что заставил ждать, и тут меня осенило: я принят! «Врачи, – изрек он, – не самого высокого мнения о вашем зрении. Можете прочесть?» И он ткнул пальцем в рекламный щит на противоположной стороне улицы. Я прочел. «А впрочем, задания вы будете большей частью выполнять в темноте». И он предложил мне на выбор либо морскую пехоту, призванную осуществлять внезапное нападение на противника, либо зенитную артиллерию на Шетландских островах. Свой выбор я остановил на морской пехоте и ушел в отличном расположении духа. <…>

Вторник, 28 ноября 1939 года

Лоре полегчало. <…> Все последние дни в Пикстоне я неотлучно провел в ее комнате, там и ел, и решал кроссворд, и читал вслух, и наблюдал за тем, как жене медленно, но ощутимо становится лучше. Новости в основном поступают из Финляндии. «Дейли экспресс» решила опередить события: уже на второй день русско-финской войны газета вышла с огромным заголовком: «Финляндия капитулирует». Этот заголовок, а также заголовок из «Дейли миррор»: «“Линия Зигфрида” прорвана в двенадцати местах» – идеальные примеры неподцензурной журналистики.

<…> На следующий день – в Чатэм; еду в штатском. В поезде узнал человека, с которым вместе проходил медкомиссию: высокий, лысый адвокат из Плимута по фамилии Беннетт. Такому только и служить в морской пехоте – любит плавать под парусами. Повстречав других кандидатов, мы были потрясены: из 2000 претендентов нас осталось всего 12, и трудно было представить себе зрелище более жалкое. Тихий, незаметный бухгалтер Сент-Джон: претензия на высокий интеллект; слабый мочевой пузырь. Мертвенно-бледный молодой человек из Северного Уэльса по имени Гриффитс с пышными кавалерийскими усами. Этот Гриффитс потряс подавальщиков в столовой тем, что в любое время суток пил галлонами горячую воду и требовал французскую горчицу; в мирное время он был школьным учителем. Виноторговец Хэдли – холерического вида толстяк. И это еще самые лучшие. Остальные – скорбного вида юнцы в офицерском звании. Странно было видеть подобные экземпляры в отборных частях, призванных быть несокрушимыми.

Регулярные же морские пехотинцы – чудесные люди, которые кичатся своей неизвестностью: «Откуда вы про нас услышали?» Приняли нас совсем не так, как написано в книге, которую Бриджет дала мне почитать для поднятия настроения. Старшие офицеры приветствовали нас, как приветствуют гостей смущенные хозяева с массой извинений за неудобства. И с поистине восточной учтивостью: «Не соблаговолит ли почтенный младший лейтенант отведать нашей скромной трапезы в обществе нерадивого бригад-майора». Впрочем, их учтивость, как и всякая восточная учтивость, основана на самоуверенности. Казармы и столовая оставляют очень хорошее впечатление. У меня большая комната с большим камином и одной третью нерадивого вестового. По стенам столовой развешаны трофеи, лучшие же картины и серебро на время войны заперты. Еда превосходна. Без развлечений не проходит и дня. В день нашего вступления в морскую пехоту мы не трудились ни минуты; сначала долго гуляли в тумане по Чатэму и Рочестеру, а потом сидели в столовой и пили виски, которым угощали нас старшие офицеры. На следующий день к нам обратились с речью командующий и другие официальные лица. «Когда мы садимся за общий стол, джентльмены, о различии в званиях следует забыть. От вас требуется только одно – уважение к возрасту». Поскольку я старше большинства офицеров, мне эта мысль полюбилась. Над нами взяли шефство некий майор Блендфорд, человек большой души, и славный сержант Фуллер, который строго блюдет честь мундира. По многу часов в день мы возились с военным снаряжением, по многу раз проходили через камеры с ядовитым газом и т.д. В субботу утром нас некоторое время муштровали, а потом повели в казармы. После обеда поехал в Лондон и переночевал в Хайгейте. В воскресенье ходил к мессе на Фарм-стрит, обедал с Хьюбертом и Филлис в «Куальино». Прошло совсем ведь немного времени, а уже странно слышать, как кто-то рассуждает о войне, исходя из общих соображений. В «Куальино» полно знакомых – почти все в военной форме. Обратно – в туман и в затемнение, чтобы поспеть к ужину за общим столом и на фильм в гарнизонный кинотеатр.

Чатэм,

понедельник, 11 декабря 1939 года

Первый «рабочий день»; плохо переносима только физическая подготовка. Бо́льшая часть времени, как обычно, уходит впустую: слонялись без дела.

Вторник, 12 декабря 1939 года Завтрак – 7.30; построение – 8.15; строевая подготовка, обход интендантских служб. Узнал много нового – как, например, отличить кошку от кролика по числу ребер. 10.45–военно-уголовное право; 11.45–физическая подготовка с унизительными играми; игры призваны поднять дух, в действительности же лишают нас человеческого достоинства. Обед. Построение – 2.30 и СП до четырех, после чего весь взвод дружно засыпает в креслах, за исключением инициативных клерков, которые, дабы снискать расположение сержанта, лишают его положенного ему отдыха и с пяти до шести занимаются дополнительной строевой подготовкой. <…>

Пикстон-парк,

суббота, 23 декабря —

воскресенье, 31 декабря 1939 года

Восьмидневный рождественский отпуск в Пикстоне; собачий холод. Лора начинает понемногу выходить. Едим отдельно – либо наверху, либо в гостиной Бриджет. Дети – наши и эвакуированные – вездесущи. <…> Финны пока сопротивляются; связываем с ними неосуществимые надежды.

Тренировочный лагерь в Кингсдауне, графство Кент, четверг, 18 января 1940 года

Сижу в клубе «Дил-Уолмер Юнион клаб». Последние дни в Чатэме прошли чудесно. В омерзительном тире в Грейвзэнде проявил себя с самой худшей стороны. Стрелять из револьвера с такого близкого расстояния, что разглядеть мишень смог даже я, у меня получалось лучше. На выходные ездил в Лондон, остановился у Тома Бернса. Бернс живет в вымышленном мире Министерства информации, где считается, что единственная на сегодняшний день проблема – это сменить в Германии правительство, причем незамедлительно и бескровно. Только и разговоров об отставке Белиши [321] ; люди преклонного возраста и благородного происхождения ликуют, молодые и плебеи возмущаются. <…>

В Кингсдаун прибыли, когда уже стемнело, и обнаружили брошенную викторианскую виллу в окружении маленьких асбестовых коттеджей, в которых летом селятся туристы. Одна ванная на шестьдесят человек, один умывальник, туалеты, все как один, обледенели, те же, что на вилле, – без стульчаков. Ковров нет, шум, холод. У одной комнаты нежилой вид из-за пинг-понгового стола, у другой – из-за радиоприемника. В спальне нас пятеро, нет даже вешалки, за которой можно скрыться. Офицеры из Дила, Портсмута и Плимута так на нас похожи, что кажется, будто мы смотрим на себя в зеркало. Утром первого дня нам прочитали ряд лекций; читал их в основном командир бригады Сент-Клер Морфорд; выглядит он так, будто только вчера убежал из тюрьмы Синг-Синг, а говорит, как четвероклассник; зубы у него, как у горностая, уши, как у фавна, глаза горят, как у ребенка, играющего в пиратов. «Мы должны им как следует всыпать, джентльмены». Одних он пугает, других гипнотизирует. <…>

Утро вторника провели среди известковых холмов, под густым снегом, решая незамысловатые тактические задачи; впрочем, мне и они не под силу. После обеда нам прочли еще одну лекцию, а потом шли строем и сквозь пургу увидели перед собой в открытом поле отхожие места. Я въехал в свой коттедж в надежде насладиться уединением, но всю ночь мерз, несмотря на меховой плед и масляный нагреватель. Нелегко приходится морской пехоте. <…>