Глазго,

вторник, 12 ноября 1940 года

Целый день в пути. Надутый и развязный капитан в моем вагоне много чего порассказал про десантников – как выяснилось, ни слова правды. Найти комнату в Глазго, куда я приехал часов в десять, оказалось очень непросто. Старший лейтенант, мой сосед по комнате, спит в пижаме, надетой поверх белья, и пьет в постели виски. Принял ванну и поужинал во французском ресторане, который сильно «сдал» с тех пор, как мы с Дианой ходили сюда после «Чудес».

Среда, 13 ноября – декабрь 1940 года

В тумане и кромешной тьме ходил рано утром к мессе, потом поездом в Ларгз. Чопорный, солидный современный фешенебельный курорт – если шотландский курорт бывает фешенебельным. Превосходный вид через бухту на Камбрэ и Арран. Отправился в отель «Морской пехотинец», где, как мне сказали (и ввели в заблуждение), располагается штаб 8-го десантного отряда. <…> Робин [328] принял во мне участие, снял мне номер в отеле, одолжил своего вестового и отвел в штаб, где Боб Лейкок меня не узнал. Места в отряде мне не нашлось, и меня, как и Гарри (лорда Ставордейла. – А. Л. ), назначили офицером связи; синекура чистой воды.

С 13-го ноября по 1 декабря – в Ларгзе. <…> Деловитостью и чувством долга, особенно среди офицеров, здесь и не пахнет – не то что в морской пехоте. Дают шесть шиллингов в день, искать жилье приходится самим. Если десантник ведет себя не лучшим образом, его попросту отправляют обратно в полк. Офицерам не возбраняется вести привольную жизнь и уходить в увольнение, когда они пожелают. В морской пехоте, с такими офицерами, как Тик или Фаррер, <…> этот номер бы не прошел. Учения десантники проводят сами, без командующих, – в основном в полевых условиях. О тактике ведения боевых действий, о взаимосвязи они не имеют понятия. С третьим подразделением у нас нет никакого контакта; их офицеры поселились в противоположном, более бедном конце города; ведут, по слухам, буйную жизнь, пьют вместе с рядовыми. Нас они держат за «пай-мальчиков», и в боксерских поединках нам от них здорово достается. Провели они всего одну операцию – высадились на Нормандских островах, и неудачно.

За эти две недели нас вместе со 101-й бригадой морской пехоты несколько раз поднимали по тревоге для проведения совместной операции «Аккордеон». Первого декабря объявили, что в этой операции мы участия не принимаем, что нас отпускают на два дня в увольнение и что по возвращении нам предстоит готовиться к новой операции. Подобного рода суматоха хорошо известна: она означает, что боевые действия не за горами.

В субботу ночью, 30-го, позвонила Мэри: у Лоры начались схватки. В воскресенье в середине дня у меня родилась дочь; умерла спустя сутки. Роды были легкими, в конце очень быстрыми, и чувствует себя Лора хорошо. Дорога в Пикстон-парк заняла у меня всю воскресную ночь и утро понедельника; в Тивертоне я был в 10.30. Умерла девочка вскоре после моего приезда. Я видел ее: личико синее, с сероватым оттенком. Бедняжка, в этом мире она была непрошеным гостем. Накануне Мэри окрестила ее своим именем. Похороны состоялись сегодня на Брашфордском кладбище. Ночь провел в Пикстоне, утром ходил к мессе, все же остальное время – рядом с Лорой: разговаривали, решали кроссворд и т.д. <…> Завтра в 9.30 сажусь в поезд и пускаюсь в обратный путь.

Рассеченная губа быстро заживает: упал, когда после ужина торопился во время затемнения на ночную операцию [329] .

Критский дневник [330]

<…> Штормило. Самолетов противника на всем протяжении нашего пути видно не было. Пришел приказ высадиться в западной части южного побережья и двигаться в глубь острова для соединения с критским гарнизоном в Суде. Высаживаться не имело никакого смысла. Высадись мы – и наша колонна была бы смята и поглощена отступающими частями, просочиться через них было бы крайне сложно; очень сомневаюсь, чтобы в этом случае нам удалось принять участие в боевых действиях.

Простояв час на рейде, на следующий день, с наступлением темноты, вернулись в Александрию. На борт поднялись штабные офицеры флота и огласили новый приказ. В приказе говорилось, что ситуация на Крите «под контролем», но «аэродрому в Малеме приходится непросто». Составители приказа исходили из того, что аэродром находится в наших руках и подвергается атакам извне, тогда как в реальности находился он в руках противника, который сдерживал нерешительные атаки новозеландской бригады. В тот день, когда вышел этот приказ, противник с раннего утра перебрасывал в Малеме свежие части, готовясь на рассвете прорвать кольцо атакующих. Получили приказ встать на якорь в Суде и готовиться контратаковать противника с моря. Перешли на «Абдиел» [331] , на котором находился штаб бригады, и на миноносец, где приняты были не слишком гостеприимно: офицеры вымотались до предела. Удалось заполучить большую каюту, и весь день провел в неге и довольстве.

Около одиннадцати вошли в залив Суда. На то, чтобы высадиться самим и выгрузить технику, в нашем распоряжении было три часа. Лихтёры должны были подойти незамедлительно, однако появились только через три четверти часа; на них было много раненых. О том, что в действительности происходит на Крите, мы впервые узнали от приземистого, лысого, насмерть перепуганного морского офицера по имени то ли Робертс, то ли Робертсон; он ворвался в каюту, где располагался штаб. Был он в шортах и в шинели и от усталости и ужаса говорить толком не мог. «Господи, ад кромешный! – повторял он. – Мы вышли из боя. Посмотрите на меня – голые руки. О Боже, это преисподняя. Бомбят не переставая. Все мои вещи там остались…», и т.д. и т.д. Мы было решили, что он просто последний трус, но через несколько часов поняли: от всех остальных британцев на этом острове он ничем не отличается.

Палуба была погружена во тьму, поэтому раненые, дезертиры и наши десантники, ожидавшие наступления ночи, чтобы высадиться на берег, сбились в кучу. Оставаться в бухте бесконечно корабли не могли: им надо было до рассвета отойти как можно дальше от берега. Вскоре стало ясно, что времени у нас хватит только на то, чтобы высадить людей, технику же придется в основном оставить на корабле. Девять из восемнадцати ценнейших радиопередатчиков были безрассудно выброшены за борт. Высадились мы на десантных судах, слышно было, как у нас за спиной из трюма выползают танки. Набережная, на которую мы ступили, подверглась, как видно, сильнейшей бомбардировке. Повсюду зияли рытвины, разбросаны камни, стояла сгоревшая техника, магазины пустовали и т.д. На земле тут и там сидели, вяло переругиваясь, раненые.

Встретились с офицерами связи генерала Уэстона и подполковника Хаунда. От них мы узнали, что немцы в Канеа. Уэстон прислал за нами грузовик, и мы с Бобом отправились на поиски генерала, а Фредди Грэма оставили с десантниками, приказав ему занять оборонительные позиции. Зайдя в сарай, Боб развернул карту и осветил ее фонарем. В темноте показалось, что Суда сгорела дотла, но это был, скорее всего, обман зрения: небо было усыпано звездами. Где-то между Судой и Канеа, на заброшенной ферме, располагался штаб Уэстона. Мы застали генерала на полу, крепко спящим. Морской пехотинец доложил, что новозеландская бригада сняла осаду Малеме и отступает. Отступала и австралийская бригада, а также различные британские и греческие части. Морской пехоте и нам предназначалось прикрывать их отступление в направлении Сфакии на южном берегу. Находилась Сфакия от нас всего в тридцати милях, но дорога шла через горы и оказалась длиннее, чем на карте. Из штаба Уэстона мы поехали в штаб Хаунда передать ему приказ о дальнейших действиях. Его офицер говорил дрожащим, еле слышным голосом – таким голосом говорила вся армия. В ту ночь, впрочем, сам Хаунд особенно не нервничал; думаю, наш приезд его воодушевил: как видно, он решил, что теперь сможет все свалить на Боба. Повел речь о непрерывных бомбежках, однако сам ощутимых потерь не понес.

Мы поехали в штаб Фрайберга; находился штаб в палатке защитного цвета неподалеку от дороги Сида – Гераклион, к востоку от того места, где она пересекается с дорогой на Сфакию. Фрайберг был невозмутим, но подавлен.

Боб сказал, что беспокойство у него вызывает его, Фрайберга, левый фланг, который «висит в воздухе».

– Мой дорогой мальчик, на этот счет волноваться нечего. Боши никогда не воюют без дорог.

Боб спросил, должны ли мы обороняться до последнего человека.

– Нет, вы нас прикрываете. Будет сильное давление – отступайте.

Тем временем стало светать. На том же грузовике мы проехали еще дальше по южной дороге, где на склоне холма обнаружили Грэма, здесь же находился штаб бригады и четвертый батальон. Дорога была забита техникой и людьми. На пути в штаб нам то и дело приходилось тормозить и объезжать идущих по дороге, некоторые запрыгивали к нам в кузов, думая, что мы едем в Сфакию.

Мы подсадили военного в мундире полковника; говорил он с необычайной нарочитостью. «Вы что, черт возьми, старика, что ли, не знаете?!» Сказал, что служит начальником транзитного лагеря в Канеа. Лица его в темноте я не разглядел, но, судя по голосу, был он еще довольно молод. Я тогда подумал (и думаю до сих пор), что он – немец. Я решил навести справки, но тут грузовик застрял в толпе, и полковник растворился в темноте. «Скатертью дорожка», – отозвались наши люди, мне же пришло в голову, что он – рядовой, переодевшийся офицером, чтобы не идти пешком.

Наш штаб находился в стороне от дороги, на склоне скалистого, покрытого утесником холма. Фредди предпринял попытку создать тактические соединения наподобие тех, о которых ему рассказывали в военной школе. В связистах теперь не было никакого смысла – вся их техника покоилась на дне залива. Сержант Лейн, проявив смекалку, прихватил с собой несколько коробок с консервами, и нам раздали по пачке печенья и по банке солонины. К этому времени многие из нас уже устали, хотелось пить, но чувства голода еще не было. Помимо штабных к нам был приписан прсвитерианский священник и некий Мердок, хамоватый юнец, которого выгнал Педдер.

В восемь утра появились немецкие самолеты, их было никак не меньше полудюжины и не больше дюжины, носились они над нами с небольшими перерывами целый день. Бомбили самолеты западную оконечность острова и залив, нас же в то утро не трогали. Стоило им появиться, как шедшие по дорогам попадали на землю; в получасовых перерывах между бомбежками отступление продолжалось.

Боб извлек из кармана письменный приказ о действиях десантников в арьергарде на ближайшие два дня. Нашему батальону предписывалось просочиться через расположение четвертого батальона в тыл отступающих и там временно укрепиться и т.д. Боб дал мне грузовик и отправил вперед передать приказ Хаунду. Где располагался его штаб, в котором мы побывали прошлой ночью, я толком не запомнил и сбился с пути. Самолетов противника было много и здесь; когда они зависали у нас над головой, мы съезжали с дороги и прятались в канаве.

По пути нам попался генерал Уэстон; мы увидели, как он выглядывает из-за живой изгороди.

– Какого черта вам здесь надо и кто вы такие? – крикнул он.

Судя по всему, он лишился не только своего штаба, но и рассудка.

Я ответил.

– Где Лейкок?

Я показал на карте, где Боб.

– Что это вы с собой карту возите? Лучшего способа указать противнику, где находится наш штаб, не придумаешь!

Не имело никакого смысла пускаться в объяснения, что мы с ним никакой не штаб, а всего лишь два потерявшихся офицера, которые по чистой случайности встретились на обочине дороги. Он сказал, что хочет, чтобы я отвез его к Лейкоку. Я сказал, что мне поручили найти Хаунда.

– Было время, когда мои приказы не обсуждались, – с грустью заметил он.

Наконец, примерно в миле к востоку от Суды, на прибрежном шоссе, мне попался скрывавшийся в зарослях солдат с противотанковым ружьем. Узнав у него, что штаб где-то слева, я припрятал грузовик в зарослях и дальше пошел пешком, оставив водителя и вестового в грузовике. Вдоль дороги, идущей в заросшие низким кустарником горы, тянулись виноградники и оливковые рощи.

В четверти мили от дороги показался купол церкви и разбросанные вокруг фермерские постройки. Оливковые рощи были перекопаны траншеями и ямами для орудий. В поисках Хаунда я шел вдоль траншей с полчаса. В некоторых еще сидели отбившиеся от своих солдаты колониальных войск, в других – солдаты нерегулярной армии; кое-где валялись вещи, брошенные частями Королевской военно-медицинской службы. Часовых батальон не выставлял, хотя прямым бомбовым ударам он не подвергался; передвигались солдаты, согнувшись в три погибели и пряча головы. Бомбили исключительно в горах, в миле отсюда; здесь же противник на бреющем полете обстреливал кустарник из пулеметов. Я знал, что англичан в горах нет, если не считать нескольких отставших солдат, пробивавшихся короткой дорогой к своим, и предполагал, что путь для наступления пехоты свободен. В дальнейшем я доложил обстановку, но свободных частей у нас все равно не было, и ничего поделать было нельзя. В тот же вечер немцы прорвались, отрезали роту четвертого батальона и овладели дорогой, связывающей Суду с перекрестком шоссейных дорог. Сдалась эта рота или вышла из окружения, мне неизвестно.

Первые два офицера, которых я спросил про Хаунда, из окопа выходить отказались, зато третий с готовностью согласился проводить меня к нему; он подвел меня к самой дальней из фермерских построек и вернулся в свою роту. Я вошел в сарай под крышей из жести. За столом сидели два сержанта.

– Мне сказали, что полковник Хаунд здесь.

– Здесь.

Я огляделся, но никого не увидел. Тогда сержанты показали мне под стол, где их командир сидел, скорчившись, в позе тоскующего орангутанга. Я отдал честь и вручил ему приказ. Понять, что говорилось в приказе, он, как видно, был не в состоянии.

– Где полковник Боб? – спросил он. – Я должен его увидеть.

Я ответил, что возвращаюсь к нему.

– Подождите, пока кончат бомбить. Я – с вами.

Спустя некоторое время самолеты улетели, и Хаунд вылез из-под стола. Встав на ноги, он опять стал похож на солдата.

– Они поливали нас из пулемета через крышу, – сказал он извиняющимся тоном. Думаю, врал: всю первую половину дня противник бомбил и обстреливал горы.

Я отвез его к Бобу. Особого желания возвращаться в свой батальон Хаунд не проявил, но, когда самолетов над головой не было, говорил вполне здраво. Вскоре, однако, самолеты вернулись, и он часа четыре пролежал ничком, не двигаясь и зарывшись головой в кустарник. Стоило кому-нибудь дотронуться до него ногой, как он принимался стонать, будто ему переломали все кости. «Ради всего святого, не шевелитесь!»