Ардкаллери-Лодж, Стратайр, Пертшир,

суббота, 24 июня 1944 года

В день Тела Христова, побывав у причастия в Гилдли, закончил последний вариант «Возвращения в Брайдсхед» и отправил его на машинку. На следующий день из Пикстона приехала Лора и прожила у меня неделю; за это время выправил рукопись, которую Маклаклан напечатал в рекордные сроки. В пятницу 16 июня приехал в Лондон, а днем раньше, хотя газеты об этом и помалкивали, начались бомбардировки «беспилотных самолетов» [352] . В Лондоне пробыл до среды 21 июня. Все это время одна воздушная тревога сменялась другой, в разных частях города раздавались взрывы. Хуже всего было ночью, когда поневоле прислушиваешься к реву самолетов, неотличимому для человека с моим слухом от шума автомобильного мотора. Заснуть было невозможно, приходилось закрывать окна и глушить себя снотворным. В понедельник, в половине второго ночи, с 19 на 20 июня, «беспилотник» пролетел совсем близко и низко, и в первый и, надо надеяться, последний раз в жизни я испугался. Потом, вспоминая этот неприятный эпизод, пришел к выводу, что страх был вызван расшатанными нервами, а расшатанные нервы – пьянством (беспробудно пил всю неделю), и сегодня принял решение никогда больше не напиваться.

В среду вечером выехал вместе с Бэзилом в Шотландию, в полк Специальной воздушно-десантной службы под командованием Брайена. Приехал в никудышной форме и сейчас, в окружении невиданных красот, постепенно прихожу в себя: штаб полка разместился в охотничьем домике Билла Стерлинга, на берегу озера, среди лесов с оленями и болот с тетеревами; это демилитаризованная зона, кругом ни души. В штабе кроме нас с Бэзилом имеется некий Кристофер – распущенный малый, любит повторять: «Мой старик отец – мученик своего детородного органа»; бывают, и часто, гости. Фил уехал, оставив своего вестового, который признался мне: «Теперь я понял, вояки из меня не получится, как ни бейся». Самые любопытные персонажи в штабе – два итальянца, ставшие рабами полка; их взяли в плен в Северной Африке и привезли сюда с фальшивыми документами, даже не сняв с них форму, не записав в число военнопленных. И тот и другой – повара; у одного в Милане свой ресторан.

Пикстон. Воскресенье, 2 июля 1944 года Служба в Ардкаллери не составляла большого труда, но и особой радости не доставляла тоже: в охотничий домик часто наведывалась распущенная молодежь, Брайену же, как видно, было неловко, оттого что я нахожусь под его командой, и вел он себя со мной резко, почти враждебно. У него в полку делать мне было нечего, и он не знал, куда меня девать. Будущее мое было покрыто туманом. Но вот 28 июня пришло сообщение, что Рэндолф в Лондоне и меня разыскивает [353] . Вернувшись в Лондон утром в День святых Петра и Павла и побывав на службе в Бромптон-Оратори, я приехал к нему в «Дорчестер», и он предложил мне полететь с ним в Хорватию. Рэндолф надеялся, что я поспособствую преодолению Великой Схизмы между католической и православной церквями. О существовании этого противостояния ему стало известно буквально на днях, и он счел, что оно мешает его военной политике. Я охотно согласился, но вплоть до вчерашнего дня полагал, что ничего из этой поездки не выйдет, ведь за последние три года неудач у меня накопилось немало. Сегодня, однако, пришла телеграмма, что все улажено. Летим во вторник. Прощаюсь с семьей, а завтра, в понедельник, выезжаю в Лондон.

Среда, 5 июля 1944 года К завтраку были в Гибралтаре. Обедали в самолете смородиной, сэндвичами и шоколадом; в Алжир прилетели во второй половине дня. Абсолютно американский город. Гостиница для офицеров рангом не ниже полковника. <…>

Пятница, 7 июля 1944 года <…> Вечером поездка на машине на развалины в часе езды от города. Большая англо-американо-французская компания; песни на руинах при лунном свете. Домой вернулись в половине третьего ночи.

Бари,

суббота, 8 июня 1944 года

Выехал из посольства в Алжире в семь, полетел в Катанию; воздушные ямы, обедом не кормили. Мне, в отличие от остальных, повезло: сели в Неаполе. Пересел в самолет, летевший в Бари, приземлились в семь. Рэндолф уехал в ресторан, и ужинать пришлось в одиночестве. Со мной за одним столиком медсестра и развратного вида новозеландка – сидела, закинув руки за голову. Запил снотворное стрегой и отлично спал.

Вис,

понедельник, 10 июля 1944 года

<…> Полет в Вис. В самолете юги (югославы. – А. Л. ) и венгерский танцор. Банкет в честь Тито в штабе (современная вилла со всеми удобствами, за вычетом воды); волынщики, много джина, вина и тминной водки. Тито со своим штабом опоздал на полтора часа. В новенькой фуражке с югославской кокардой, в форме русского маршала [354] . Повсюду серпы и молоты, коммунистические лозунги. Тито поразил всех, отказавшись от своего обещания встретиться в Казерте с Уилсоном. Рэндолф напился и полез купаться. Маклин: угрюм, беспринципен, тщеславен, возможно, безнравственен. Бреет голову, уши торчат, как у дьявола. Прочел его докладные записки, в одной из них цитирует Лоуренса Аравийского [355] , говорившего, что если заставляешь завоеванную провинцию сражаться за свою свободу – значит, победа одержана. Делать выводы пока рано, но заявление Рэндолфа Папе, что, дескать, «общая тенденция» против коммунизма, представляется голословной. Поговорил с разными людьми и лишний раз убедился: мой скепсис небезоснователен. Сироты поют и гремят консервными банками. Девушки-партизанки. Омладины [356] . Маклин недоволен, что на «его» территории чуждые элементы. <…>

Вторник, 11 июля 1944 года Вис. Бригадный генерал Маклин: угрюмый нацист. Слоняются парами по склону и о чем-то шепчутся. Вода отвратительна, кроме вина пить нечего. Не выспался: Рэндолф болтал до трех, а мухи проснулись в четыре. Гроза.

Хорватия,

воскресенье, 16 июля 1944 года

Бари. К причастию в 7.30. Сборы.

В путь: настроение негодное – от несварения. В большой транспортный самолет «дакота» погрузились в сумерках. Рэндолф, Филип Джордан, я, коммодор Картер, югославские партизаны (один из них оказался на поверку девушкой), двое-трое русских – сели в последнюю минуту, из-за чего пришлось выгружать часть нашего багажа. Рэндолф в постоянном бешенстве. Сидели на вещах. У русских с собой большая корзина персиков, винограда и апельсинов; всех угощали. Как только набрали высоту, потушили огни и летели над морем в темноте; шумно, неудобно, то и дело задремывали. Спустя несколько часов почувствовал, что снижаемся и кружим над аэродромом, потом нас бросило вперед, помню только: иду полем в свете горящего самолета и невозмутимо беседую о войне с каким-то неизвестным мне английским офицером, и он мне говорит: «Посидел бы, что ли, командир». Не помню ни аварии, ни где я в эту минуту находился и почему; свербила лишь смутная мысль, что посадку мы совершили вынужденную. Потом помню, что сижу на носилках в какой-то лачуге. Рэндолф плачет: погиб его вестовой. Идут путаные разговоры о том, кто спасся, а кто сгорел. Особой боли не чувствовал, хотя ожоги были и на руках, и на голове, и на ногах. Рэндолф хромает на обе ноги, у Филипа Джордана сломаны ребра, у одного юга сильные ожоги и в двух местах сломана рука. Помню, как твержу одно и то же: «Пусть только не мажут ожоги маргарином, хуже нет!» Рэндолф кричал, чтобы ему дали морфий.

Понедельник, 17 июля 1944 года На рассвете нас отвезли на машине «скорой помощи» в деревню Топуско и уложили в постель. Какая-то свирепая югославка попыталась сделать мне укол от столбняка. Местный цирюльник попытался угостить меня коньяком. Еще одна молодая женщина в брюках попыталась накормить жареным барашком. Все утро приходили какие-то люди и молча поедали меня глазами. В дверях стоял вооруженный охранник. Филипа Джордана и меня поместили в крохотных комнатушках одноэтажного дома, скорей всего, трактира с полукруглой, выходящей на скотный двор верандой; от нужника несло чудовищной вонью. Через несколько часов мы с Джорданом кое-как поднялись и пошли навестить Рэндолфа, он лежал в соседнем доме рядом с тяжело раненным коммунистом азиатской внешности. Когда нас увозили с аэродрома, коммунист оказал яростное сопротивление. Он связался по рации с дневным самолетом, летевшим в сопровождении истребителя. Появился венгерский еврей из Криклвуда; сказал, что он артдилер с Бонд-стрит и просит помочь ему выехать из Хорватии. Над деревней, больше похожей на пригород, стелился густой туман. Разбомбленная купальня. Боли никакой, только усталость и бессонница. Под вечер на той же «скорой» нас отвезли обратно на аэродром. Видимость была явно недостаточной. Умиравший коммодор храпел и стонал. Рэндолф накинулся на американца, отвечавшего за взлет и посадку самолетов: «Нечего было нас сюда везти… Есть золотое правило…» и т.д. Кончилось тем, что мы устроились на ночь на соломе за аэродромом и на следующее утро проснулись одеревеневшими; шея затекла, невозможно было повернуть голову, не было ни аппетита, ни боли.

Бари,

вторник, 18 июля 1944 года

<…> В госпитале пролежал до второго августа; всем доволен; аппетита никакого. Кормили на убой: так кормят солдат на учениях в горах Шотландии. Ужин – в шесть, в самое пекло. Пока лежал в госпитале, не ел почти ничего, только завтракал; ни на что не жаловался, пока за пару дней до выписки на шее не образовался нарыв. В больнице Рэндолф вел себя по-хозяйски: пил, приставал к дежурной медсестре, требовал лекарств, жаловался, что его не лечат, диктовал письма, раздавал раненым американские пропагандистские фотографии с подписями на сербо-хорватском. Вскоре отбыл в Алжир, и стало спокойнее.

Рим,

среда, 2 августа 1944 года

Вылетел в Рим; шея нарывает. <…>

В Риме провел два дня; нарыв болит все сильнее. Пошел к Кастеллани [357] ; тот сказал, что это карбункул и потребуется операция.

Поехал в сорок восьмую городскую больницу – клоповник. От лечения боль сделалась непереносимой; впал в отчаяние. Через четыре дня пожаловался и попросил, чтобы мне заменили врача. Врача не заменили, зато изменили лечение: стали каждые три часа колоть пенициллин. Помогло, и к 15 августа я уже мог выписываться.