Рим,

вторник, 22 августа 1944 года

Неделя легкой жизни: больше сил, больше ем. В Риме нехватка воды, света и транспорта. Немногие открытые рестораны непотребно дороги. «Раньери» открыт только в обеденное время. В отелях столуются военные. Вот мой обычный день: просыпаюсь в семь под звуки колокола церкви Святого Андреа дель Фрате, в пижаме пью чай с Джоном Рейнером, изучаю вражеские новости, без спешки одеваюсь и выхожу. Пешком или на взятой напрокат машине осматриваю одну-две церкви; обедаю либо в «Раньери», либо, в одиночестве, в «Эдеме» – теперь здесь проводят отпуск офицеры. Возвращаюсь, сплю, а вечером, пока не стемнеет, немного читаю. Ужинаю, как правило, на Виа Григориана: электрический свет раз в четыре дня, в остальные дни ем либо при свече, одной-единственной, либо при свете фонаря. Часто – с официальными гостями Джона.

Из-за потери багажа, сгоревшего в самолете, ощущаю нехватку всего самого необходимого. Больше всего не хватает обуви – хожу в «опорках». А если опять окажемся в поле – моей складной походной кровати.

Вести из Франции обнадеживают: американцы, как видно, делают свое дело грамотно и смело. С варшавскими повстанцами русские обошлись омерзительно. Тито встречался с Черчиллем [358] .

Суббота, 26 августа 1944 года

Беспокойная неделя; жарко. Рим кишит важными персонами, приехавшими на всевозможные совещания. В «Гранд-отеле», точно в Кремле, охранники на каждом шагу. <…>

Обедал с принцессой Бандини. Великолепный современный особняк. Сидели за ампирным столом у стены, завешанной старинными гобеленами, – и ели сосиски из американских продовольственных пайков. Оба ее сына погибли, семьи больше не существует. Все жители Рима из высших кругов живут в страхе, что грядет коммунизм. И для этого страха, судя по всему, есть основания. <…>

Иль-Рюсс, Корсика,

пятница, 1 сентября 1944 года

Во вторник 29-го, после обеда в Ватикане с д’Арси, Осборном, Рэндолфом, на джипе – в Неаполь; кругом разруха. В Кассино повсюду расклеены объявления: «Не останавливаться!» Остановились, и Рэндолф на глазах у стоявшей поблизости группы женщин помочился. На вопрос, почему он не выбрал место более укромное, последовал ответ: «Потому что я член парламента». Два дня провели (достать билеты на самолет не удалось) на вилле Гарольда Макмиллана [359] ; ничего более уродливого видеть не приходилось. Первую ночь министр был в отъезде, вторую – отсутствовал. Утром Рэндолф проснулся пьяный в стельку. На аэродром приехали за два часа до вылета, и выяснилось, что наш самолет делает посадку в Риме – в Неаполь, стало быть, ехали зря. Выбор Корсики объяснялся, во-первых, тем, что Рэндолф жил здесь в грехе восемь лет назад, а во-вторых, – заданием передать рекомендательное письмо какого-то чина из штаба Уилсона американскому генералу с венгерской фамилией. От Бастии до Аяччо, где находился штаб генерала, было, как оказалось, никак не меньше двухсот миль. Английский капитан, встретивший нас на аэродроме, на нашу беду был в начале войны знаком с Рэндолфом в чине сержанта и помочь нам, испытав при этом несказанное удовольствие, отказался. Спустя полчаса удалось найти машину, добрались до города, пришли в американский штаб и добились несъедобного обеда и машины на Иль-Рюсс, где все гостиницы и пансионы находились в ведении Соединенных Штатов. Рэндолф почему-то полагал, что на этом острове лучшие на свете лобстеры и отели. Поехали в Калви – та же картина: негде ни поесть, ни переночевать. Наконец, нам попался офицер ВВС, столовавшийся с сержантами во дворце епископа. Угостил нас джином и разрешил воспользоваться своим телефоном. Рэндолф позвонил в Аяччо американскому генералу и выяснил, что сам генерал во Франции, но его штаб «в курсе дела». Эксцентричный полковник с польской фамилией заехал за нами и отвез к себе в лагерь, где мы выпили виски у него в комнате. В углу стоял сундук, набитый всевозможным добром, которым генералу не терпелось с нами поделиться: «Скажите, что вам надо. Как насчет исподнего? Угощайтесь жвачкой, берите сигары, и побольше». Поднял телефонную трубку и заказал нам жилье на Иль-Рюсс: «Лучшие комнаты, ужин – пальчики оближете, они вам индейку поджарят». Поехали обратно по опасной горной дороге, впереди двое полицейских на мотоциклах. Предоставив нам полицейское сопровождение, полковник, исходя из своего печального опыта, позаботился о нашей безопасности, однако в безопасности мы себя не чувствовали. Пропустив мотоциклы, встречный транспорт выруливал на середину дороги, и несколько раз наш джип чудом избежал лобового столкновения.

На Иль-Рюсс нас разместили в номерах люкс с гостиной, в отеле, который был отдан американцам под санаторий. Покормили – как на фотографиях в американских журналах. За ужином к нам присоединились чопорная юная американка из Красного Креста и тучный майор, которому поручили нас сопровождать. Звали майора Мартин. Мусолили одну и ту же тему – англо-американские отношения. Эксцентричность полковника была уже не столь заметна. Ни он, ни его соотечественники совершенно неспособны высказывать суждения, отличные от тех, которые они вычитали в своих журналах; когда им говорилось что-то непривычное, делали вид, что ослышались.

Топуско, Хорватия,

суббота, 16 сентября 1944 года

<…>Топуско – деревня, словно созданная для досуга, в ней чувствуешь себя как дома. В лесу проложены аккуратные, обсаженные цветами дорожки для прогулок, имеется симпатичный, ухоженный садик, в садике своды разрушенного аббатства и бомбоубежище; в еще одном саду плакучая ива и ведущие к купальне заросшие тропинки. Многие здания разрушены, магазины, все до одного, выпотрошены и используются не по назначению. Из живущих в деревне – только солдаты и дожидающиеся эвакуации евреи, они отдают коммунистическое приветствие и пишут Рэндолфу безграмотные заявления. Получено разрешение переправить их в Бари. Вдоль улиц выстроились платаны, в центре красивая брусчатка, постамент без статуи (короля?). Купальня совершенно новая, чистая, действующая. Купаться ходим почти каждый день, бесплатно. В близлежащих зданиях оказывают продуманную медицинскую помощь. Наши посетители – местные коммунисты; Рэндолф дружески их распекает. Поглощен предстоящими выборами; нехватку слов с лихвой компенсирует зычным голосом; его не перекричишь.

Югославские солдаты: прямодушный взгляд голубых глаз, светлые волосы; веселые, уважительные, все время поют и шутят. После угрюмых британцев поражают рвение, задор, с какими они преодолевают усталость.

Югославы: их интересует не война с немцами, а их собственная гражданская война. Хотят во что бы то ни стало отомстить усташам, отличавшимся, по слухам, звериной жестокостью. Со свойственным им прямодушием пытаются убедить нас, что их цель – ввязываясь в мелкие стычки, перекрыть немцам путь к отступлению. На самом же деле хотят поскорей выдворить немцев, чтобы развязать себе руки для гражданской войны. Коммунистические лидеры единодушно выступают за единый фронт. «Люди будут голосовать за коммунистов, а не за коммунизм». Два местных вождя, Грегорич и Хебранг, до войны несколько лет просидели в тюрьме. На Грегорича, в отличие от Хебранга, здесь молятся.

Вот типичная партизанская акция. Позавчера 5000 партизан атаковали в Казине (возле Бихача) 500 усташей, заявив, что их целью было захватить город, чтобы, закрепившись в нем, перерезать немецкие коммуникации. Усташи ликвидированы. Вчера тот же самый отряд совершил нападение на соседнюю деревню, где засели усташи, но действовал нерешительно и, не получив подкрепления, бежал. Сегодня партизаны ушли из Казина.

Воскресенье, 24 сентября 1944 года

<…> Время идет медленно. Эти две недели тянутся бесконечно. Жду конца войны, устал от военных сводок. Зато сплю, как никогда раньше. У меня нет ни сигар, ни вина, поэтому не курю и не пью – оттого, возможно, и сплю. Джорджу Селвичу надоела болтовня Рэндолфа, и он сбежал от него на военно-воздушную базу. Переводчик: вместо «комиссар говорит» – «комиссар имеет в виду», вместо «ничего страшного» (извинение) – «не имеет значения». Питаемся однообразно: мясо, жареное на сале, и сардины. Нет ни фруктов, ни свежих овощей – зато есть таблетки, компенсирующие нехватку витаминов.

Каждое утро, лежа в постели и любуясь виноградными лозами за окном и пробивающимся сквозь листву солнечным светом, вспоминаю Мидсомер-Нортон. Последние две недели с чем я его только не сравнивал: и с бордюром, и с иллюминацией, и с оттенками хромолитографии, и только сейчас понял, что все эти сложные ассоциации здесь ни при чем. Мне попросту вспомнился свет, просачивавшийся сквозь вьющийся виноград вокруг открытой веранды-курительной в доме моей бабушки.

Воскресенье, 1 октября 1944 года Эта неделя тянулась не так долго – но все же очень медленно. Последние несколько дней дождь льет не переставая. В прошлый понедельник нас позвали на банкет: штаб партизан и русская миссия обменивались наградами. Встретились в девять вечера: столы накрыты человек на сто, никак не меньше. Меня посадили между комиссаром, не говорившим ни на одном языке, и унылым репортером – коммунистом, говорившим по-английски. Ужин – очень хороший – продолжался три часа; после ужина произносились речи, а потом показали какое-то тошнотворное театрализованное представление. Вернулись в четыре утра. Представление состояло из многоголосого хора на трех языках: русском, югославском и еще одном, отдаленно похожем на английский. А также из пропагандистской пьески, переведенной с русского, о мальчике, который получает медаль об окончании школы. А также из диалога между Гитлером и международной реакцией; в роли реакции была какая-то ведьма. И из пьесы о трусливом солдате, который становится смелым, убив немца. Мой сосед-коммунист сказал: «Вот видите, несмотря на войну, у нас есть искусство».

Понедельник, 23 октября 1944 года Вчера проснулись от авианалета: шесть или семь медленно летевших самолетов сбрасывали небольшие бомбы и обстреливали нашу деревню из пулеметов, не встречая никакого сопротивления. Рэндолф разволновался. Точно так же, сказал он, начиналась и парашютная атака на Двар [360] . Налет сам по себе представлялся столь бессмысленным, что я поверил в правоту его слов. Бомбардировкой, однако, дело и кончилось, и мы с Клиссолдом отправились посмотреть, есть ли повреждения и жертвы; оказалось – самые незначительные. Одна бомба угодила в чайную, антифашистская фреска не пострадала. В одиннадцать часов явившиеся в церковь прихожане услышали рев самолета и пулеметную очередь. Поначалу они насторожились, но священник проявил исключительное самообладание, и с той минуты, как началась служба, от алтаря никто не отвернулся ни разу. Я было подумал, что на деревню напали усташи, и, стоит только нам выйти на улицу, как мы попадем к ним в лапы; что в церкви уже орудуют кровожадные хорваты. Фредди – он понуро сидел в миссии в полном одиночестве – решил, что вот-вот начнется атака с воздуха. Я упаковал свой вещмешок, но бежать нам не пришлось. Всю вторую половину дня и весь вечер лил дождь; свет выключился; Рэндолф и Фредди лежали в постели, а я, напрягая в темноте глаза, перечитывал «В поисках Корво» [361] . Сегодня утром проснулся рано и сразу же оделся – не хотелось в случае очередного воздушного налета быть застигнутым врасплох. Но деревню заволокло густым туманом, и я пишу эти строки, вместо того чтобы сидеть наготове с вещами в гостиной, провонявшей ракией. <…> За обедом Рэндолф и Фредди расшутились – если это можно назвать шутками. Об искрометном, с выдумками диалоге, который я так люблю, об остроумных выпадах, о вышучивании избитых мыслей, об обмене цитатами и спонтанно возникающими ассоциациями они понятия не имеют. Громкий, безудержный смех вызывает у них пересказ памятных изречений их отцов или других известных людей, но даже при столь обширном репертуаре они ухитряются повторяться: не проходит одного-двух дней, а то и часов, как одни и те же родительские афоризмы всплывают вновь. Наряду с этим, они с большим увлечением цитируют избитые пассажи из Макколея, стихи Джона Бетджемена, Беллока и других классиков. Ужасно надоело рассказывать Рэндолфу одно и то же; первый раз, когда он пьян, и второй, когда протрезвел. Проходит два часа, и он, напившись, со стаканом ракии в руке, является ко мне в комнату упрекнуть меня в отсутствии дружеских чувств. Проходит еще час, и он жарит почки вместо нашей кухарки Зоры, лезет к ней целоваться, громко со вкусом чмокает ее в щечку и, если блюдо удалось, весело посвистывает. Все это, а также его американские словечки, покашливание и попукивание, не слишком украшают мой быт, особенно в дождливую пору. Еще повезло, что, в отличие от Фредди, мне не приходится ночью слушать его богатырский храп. Дочитал «В поисках Корво».

Вторник, 24 октября 1944 года Побывали с Клиссолдом у приходского священника, где встретились с монсеньором Риттигом. Небольшой, но просторный дом с типичной для пресвитерии обстановкой. В приемной отталкивающая обеденная мебель, цветные литографии на исторические темы, повсюду открытки с благочестивыми изображениями, энциклопедия. Этот дом, в отличие от домов приходских священников, – еще и музей: священник собирает камни, он их тщательно и любовно раскладывает, подписывает, проставляет на них номера. Тут и римские камни, и средневековые; нашел он их здесь же, в городе. Задал Риттигу несколько вопросов о позиции Церкви. Священники признают авторитет своих епископов на освобожденной территории? – Да, епископы ведь не делали ничего предосудительного. Сколько священников было на захваченной противником территории? Он не знает. А капелланы там были? – Да, но немного. Сколько? Не знает. И дальше в том же духе. Задал ему вопрос об обучении духовных лиц. Будет кому обучать церковным догматам? Монашеские ордена будут, как встарь, допущены к образованию? – Францисканцы вели себя плохо: подстрекали усташей. Ни один ответ не устроил меня в полной мере. И мне подумалось, что монсиньор ставит политику (или, на его языке, – патриотизм) выше религии. Потом я спросил, ходили ли на религиозную службу партизаны. Он принялся расхваливать партизан за их рассудительность, чистосердечие, отвагу. Что лучше, спросил я, быть отважным язычником или трусливым христианином? Тут он резко поменял тактику, процитировал девятую заповедь блаженства [362] , заметил, что сегодня день архангела Рафаила, и мы все должны быть, как святой Рафаил [363] . А напоследок высказал гуманную мысль: долг священника в тяжелую годину быть со своим народом; мы все, сказал он, должны верить, что зло не возобладает над добром. Ушел от него с уверенностью, что это истинный пастырь. А потом приходской священник показывал нам свои камни.