Суббота, 23 ноября 1946 года Французы называли немецкие оккупационные войска «серыми вшами». Для меня оккупационные войска английской социалистической партии – такие же «серые вши».

Понедельник, 2 декабря 1946 года Дует ураганный ветер, пронизывающий холод. Зима – не самое лучшее время для покупки дома. В Ливерпуль ехали в прокуренном, грязном, плохо освещенном вагоне. Сели на пароход: в воздухе разлита слащавая любезность, в ресторане льется шампанское. Обычный контингент пароходов «Ливерпуль – Дублин»: полковничьи жены с грудью, увешанной полковыми значками, священники, пьяненькие коммивояжеры. А на этот раз и несколько евреев – надо полагать, уклоняются от налогов.

Лондон,

вторник, 10 декабря 1946 года

<…> Ходил к исповеди, обедал в Холланд-парке [409] , чтобы посмотреть новую пьесу Т.С.Элиота «Воссоединение семьи» [410] . Временами пьеса напоминает пародию, но зал был настроен серьезно. Если верить программке, то это история Агамемнона. Мне же, за вычетом древнегреческого трагизма и хора, ассоциация не представляется очевидной. Основной недостаток пьесы в том, что перипетии сюжета вызывают повышенное интеллектуальное любопытство – автор мог бы обратиться к сюжету более известному.

Суббота, 14 декабря 1946 года Джон Бетджемен говорил обо мне по радио. Одолжили у Дикина приемник и сели слушать. Много – слишком много – цитировал. Прочел длинный отрывок из «Мерзкой плоти» и вдохнул жизнь в высохшие, старые кости.

Понедельник, 16 декабря 1946 года Похоже, критики взялись за меня всерьез. Сегодня утром в «Хорайзоне» большая статья Розы Маколей: советует мне знать свое место и не соваться в мир живых существ.

Понедельник, 23 декабря 1946 года

Присутствие моих детей утомляет и угнетает меня. До обеда я их не вижу: завтракаю в одиночестве в библиотеке, а эту часть дома они обучены обходить стороной. И тем не менее ощущаю их присутствие с той минуты, как просыпаюсь. Обед мучителен. Тереза слова в простоте не скажет, шутит грубо и плоско. Брон неуклюж, неопрятен, себе на уме, интеллектуальные, эстетические и духовные запросы отсутствуют. Маргарет хороша собой, но и у нее век разума еще не наступил. В детской свирепствует коклюш. За чаем я вновь встречаю трех старших детей, и они не уходят из гостиной, пока не наступает время ужина. Раньше я получал удовольствие оттого, что рассказывал им про Бэзила Беннетта, доктора Бедлама и Себаг-Монтефиоре [411] . Но теперь, стоит мне начать свой рассказ, как они хохочут и кричат: «Нет! Это не правда!» Научил их играть в шашки, но никакой склонности к этой игре они не проявили. <…>

Потеплело, под ногами слякоть, дует порывистый ветер. Перспектива рождественских праздников внушает ужас, жду не дождусь, когда же лягу на операционный стол.

По пути в Нью-Йорк,

суббота, 25 января 1947 года

Поднялся на палубу «Америки»; в крови кокаин, опиум и бренди, в теле слабость, в душе тоска. На операционный стол лег отчасти потому, что не хотелось, чтобы в Америке Лора занималась моим здоровьем. Сразу после операции стало ясно, что никакой необходимости в ней не было. Боль была непереносимой, унижение нескончаемым. А вот больница оказалась вполне сносной, медсестры очаровательны, Божья милость ощущалась во всем. Лежа в больнице, я располагал временем подумать о том, что, в отличие от тех, кто соглашается на операцию лишь после многих лет мучительных болей, я лег под нож хирурга, испытывая не более чем недомогание, да и то далеко не каждый день. Я не прислушивался ни к советам терапевта, ни товарищей по несчастью – просто явился к хирургу и заказал операцию, как заказываю обычно новые рубашки. И повел себя, как выяснилось, предельно безрассудно, за что расплачиваюсь. Во время моего последнего визита к хирургу, в день отплытия, боль была еще сильней, чем раньше. В больнице провалялся три недели. У Лоры, приходившей меня навещать, вид был изможденный – дети постарались. <…> Из больницы поехал на машине «скорой помощи» домой, пролежал дома два дня, а потом отправился в Лондон, где все время проболел и почти все время испытывал сильную боль. Особого удовольствия от нашего пребывания в Лондоне Лора не получила. И вот мы на борту парохода.

Пароход уютный, благоустроенный. Из пассажиров большая часть американцы, а из американцев – евреи. Не успели мы с Лорой занять отдельный столик подальше от оркестра и начать дрессировать нашего стюарда, как нас пересадили за капитанский стол, где разместились адмирал, посол, полковник, леди Джерси и женщина с лицом, похожим на яблочный пирог. Единственные англичане на борту – Пэтси Уорд, Изобел Миллз и некий Кроли – плывут вторым классом: примета времени. Имелась на пароходе и забавная пролетарская колония, состоит из невест американских солдат – брюки, младенцы, изъясняются исключительно на кокни; эти плывут первым классом – еще одна примета времени. Плавание прошло благополучно. В Нью-Йорк прибыли 31 января; тепло и солнечно.

Нью-Йорк, пятница, 31 января 1947 года

Хилый юнец из «Метро Голдвин Майер» должен был встретить нас на пристани, однако встретил, когда мы уже прошли таможню, и битва благополучно завершилась. От репортеров я скрылся простейшим способом: проигнорировал объявление «Представители прессы ждут мистера Во на верхней палубе». В тот день чувствовал себя не ахти. Нас отвезли в «Уолдорф-Асторию», гигантский отель, где нам был снят крошечный номер люкс: спланирован номер так бестолково, что холл занимает половину его площади. В ресторан не пошли – ели в номере. Еда совершенно безвкусна, а французское вино, за исключением шампанского, испорчено из-за плохого хранения.

В первый вечер ходили в театр (билетами озаботилась «МГМ») на комедию, напичканную социалистической пропагандой; высидели два акта из трех. Пошел в аптеку и попросил снотворное «Дайл». Впоследствии узнал, что в штате Нью-Йорк так напуганы самоубийствами, что запретили продажу барбитуратов. Аптекарь сказал, что нужен рецепт.

– Я иностранец. У меня нет американского рецепта.

– У нас есть врач на семнадцатом этаже.

– У меня дела в городе, и ходить к врачу нет времени.

– Мы это уладим.

Звонит врачу:

– Клиент говорит, что не может заснуть. Могу я продать ему «Дайл», док? ОК?

Получил упаковку из двадцати таблеток «по рецепту доктора Харта».

– С вас три доллара, сэр.

Лучшего сервиса я в Америке не видал ни до, ни после.

Понедельник, 3 февраля 1947 года Чтобы было, что пить на Западном побережье, запасся шампанским, бренди и шерри. Странная особенность американского свободного рынка: виноторговец не может послать в Голливуд купленное вами спиртное: он должен уложить бутылки в коробки и занести их в ваше купе. Из винной лавки поехал к мистеру Мейсу, издателю «Гуд Хаускипинг», самого процветающего журнала в Северной Америке. Раньше этот чахлый еврей издавал еженедельную газету с рекламой изделий промышленной химии, теперь же концерн Херста вознес его до небес.

– Когда в «Уолдорф-Астории» мы беремся за металлические предметы, нас бьет током, – пожаловался я ему [412] .

– Это ковры.

Я сказал, что у нас в Англии тоже есть ковры.

– Да, но не такие ворсистые.

После чего мистер Мейс решил продемонстрировать гальванические свойства своего ковра, с каковой целью, шаркая, пересек комнату и попытался приклеить к стене карточку. Попытка не удалась. Потом показал мне очень банальную иллюстрацию, которую собирался дать в следующем номере к моему рассказу. Я назвал рассказ «Тактические занятия»; мистер Мейс печатает его под другим названием – «Желание».

– Почему?

– Иначе читатель решит, что речь идет о войне.

Удивительно, сказал я, что есть читатели, которым не хватает терпения прочесть пару предложений в помещенном в журнале рассказе.

– Это рисунок одного из наших лучших художников, – пояснил он.

– И сколько же вы ему за этот рисунок заплатили?

– Две тысячи пятьсот долларов.

– За такие деньги можно приобрести настоящую картину.

От души рассмеявшись, он сказал:

– К тому же этот рисунок соответствует содержанию рассказа. А такое бывает далеко не всегда.