Шрифт:
– Я не могу… уйти!.. Не могу!.. И тебя не пущу… Ты не уйдешь…
Владимир склонился, поднял с пола Ладу, и они порывисто обнялись и оба тихо плакали около спавшего ангела. И от этих слез, казалось, расплавилось и распалось железное кольцо смерти, в котором они оба себя чувствовали несколько последних дней. Не было никаких слов, были только объятья и тихие слезы, но оба радостно ощущали физически, что смерть еще раз побеждена жизнью…
Там, в зале, в гробу – смерть, а здесь, в постели – жизнь.
Ребенок точно почувствовал значительность момента в жизни своих родителей: заговорил и засмеялся во сне. Это было как чудо, открывшееся прозревшим душам. Оба притаились и жадно слушали сонный лепет.
Не поймешь! Понятно только одно: радость во сне. Чтобы не разбудить и не испугать радостного сна, мать потянула отца за руку, и они осторожно, на цыпочках, вышли из комнаты. Проскользнули в комнату Бориса, где прятался теперь Владимир. На столе, в ореоле светлого круга от мерцающего светильника, лежал в кобуре револьвер. Лада прежде всего увидела этот револьвер.
– Отдай!
Не дает: предупредил протянувшуюся руку Лады и схватил револьвер.
– Отдай!
– Не могу…
На глазах у обоих еще слезы, а они уже улыбаются друг другу. Лада отнимает револьвер, уговаривает – отдать ей.
– Я не могу отдать… Он мне нужен, как самая последняя защита…
Он не убьет себя, дает слово. Но без револьвера он не может, он должен знать, что у него есть верный защитник человеческого достоинства… Если он будет знать, что защитник с ним, он будет чувствовать себя человеком…
– Я не хочу, чтобы меня убили, как собаку, я не хочу пойти на убой, как баран на бойню, я не могу позволить поругания или пыток… А ведь все это теперь может случиться… Я убью себя только в том случае, если мне придется все равно умереть… с позором. Ты сама не захочешь этого.
– Тогда я тебе отдам, сама отдам… Клянусь, что отдам!
– Пожалеешь и не отдашь…
– Ты мне не веришь?
– Я не верю… ни тебе, ни себе… Час тому назад я решил умереть, а вот видишь… и не могу! Посмотрел на ребенка и не могу…
– Я верю, что Бог спас нас от смерти… вот через эту жалость к ребенку… Я молилась, Володечка… И вот видишь – случилось чудо!..
– Я даю тебе честное слово, что воспользуюсь ре-вольвером только в том случае, когда… одним словом – если меня принудят к этому чисто внешние обстоя-тельства, а не добровольное внутреннее решение.
– Перекрестись!
– Ведь ты знаешь, что я… давно потерял Бога…
– Все равно… перекрестись! Прошу тебя, Володечка.
– Что ж… если хочешь…
С виноватой улыбкой на лице Владимир перекрестился. Лада просияла.
– Погоди!..
Она погрозила ему пальцем и выскользнула из комнаты. Через несколько минут она снова появилась.
– Вот тебе… вместо револьвера!.. Это крестильный крест нашей детки…
Перекрестила Владимира и надела ему на шею золотой крестик на голубой ленточке.
– Отдай!
– Возьми!.. Но если мне придется расстаться с тобой, ты мне отдашь его, – сказал Владимир, передавая револьвер Ладе.
– Конечно, Володечка. Я понимаю, что без него нельзя жить теперь…
Лада крепко поцеловала Владимира и ушла. Странное чувство охватило Владимира. Первый раз остался безоружным. Сперва стало страшно, точно сделался калекой, которому недостает правой руки. Потом страх растаял, и на его месте появилось кроткое и радостное смирение, какая-то новая неведомая сила. Сила в бессилье. Разве он не сумеет умереть с достоинством и без револьвера? Стал вспоминать разные случаи, когда мог потребоваться револьвер. Положим – повели, как барана на убой, расстреливать. Пусть! Он бросит в лицо палачам всю правду, все презрение, посмеется им в лицо и гордо встретит пулю. На издевательства ответит тем же, на оскорбление – оскорблением. Пытки?.. Вот-вот! Только одно это и страшно. Физическое страдание… Вот если это вынесешь с мужественной гордостью, с презрением к палачам, вот тогда ты – человек! Может быть, в этом револьвере сокрыто подлое чувство трусости? Вспомнил, как умер адмирал Колчак: отдал расстреливающим свой золотой портсигар, сказав:
– Возьми на память от того, кого ты убиваешь!
Когда палачи впали в смущение, с презрением крикнул:
– Даже расстрелять не умеете. Слушай команду!
И ему, расстреливаемому, стали повиноваться, как начальнику…
Какая красота в смерти этого большого духом человека!..
Вспомнился и еще случай: казаки поймали на станице Тихорецкой – это было на Кубани, в дни победного наступления Деникина на Екатеринодар – парня из так называемых «иногородних», который, спрятав бомбу, толкался на вокзале: ждал, не появится ли генерал Деникин, чтобы убить его. На допросе назвал себя «большевиком» и откровенно сознался в своем намерении. Владимир проходил около мобилизационных казарм и заинтересовался: казаки образовали плотный круг и дружно хохотали. Можно было подумать, что в кругу боролись, плясали или играли в орлянку. Подошел и увидал: пойманный парень маршировал по диаметру круга; когда он доходил до конца, то здоровенный казак бил его наотмашь кулаком по лицу и командовал: – Смирно! Кру-гом. Шагом марш! Несчастный снова маршировал, а когда доходил до противоположного конца, там получал снова удар и снова шел обратно, покачиваясь на ногах… Казаки громко хохотали, кричали и махали руками. Вдруг истязуемый, из носа и изо рта которого тяжелыми сгустками падала наземь кровь, остановился среди круга и закричал:
– За свободу, братцы, помираю!
Не плакал, не просил, а ходил по кругу и истекал кровью. Владимир попытался было остановить истязание:
– За что, братцы, его?
– Шпион… с бомбой поймали…
– Так зачем мучить? Расстрелять надо, если заслужил…
Глухой ропот пробежал по казацкому кругу. Злоба обратилась на Владимира: они лампасы вырезают, погоны гвоздями прибивают, в костер раненых бросают, а их не тронь, а только расстреливай? Где же справедливость? Кто он такой, этот офицер, который жалеет красных, а не жалеет их? Лучше поскорее уйти! Бог с ними. Готовы броситься на своего белого офицера… только за то, что пожалел и попытался остановить пытку…