– А завтра?

– Едва ли и завтра. Что, впрочем, будет ночью? Не надеются.

– Я думаю, что Борис в Балаклаве, – уверенно сказала Лада, когда Вероника в раздумьи остановилась у окна и затуманенным грустным взором смотрела в сверкающую синь моря. Лада была в этом уверена: она хорошо знала Бориса, этого человека минуты. Вероятно, застрял в Балаклаве с Карапетом или другими приятелями, закрутил и забыл, что он жених и что его ждет любимая женщина. Видно, горбатого только могила исправляет…

– Может быть, пойти мне в Балаклаву? – обернувшись, тревожно спросила Вероника.

– Оставайтесь до завтра. Может быть, явится сегодня ночью или завтра утром, – посоветовал Владимир.

Решила остаться. Успокоилась. Увлеклась воспоминаниями о прошлом и невозвратном. Потом Лада рассказывала про свои страшные приключения и переживания во время эвакуации и жизни на Кубани, как болела тифом, как жили в саду и как бежали. Точно перечитывали книгу о Рокамболе – столько всяких страшных и невероятных приключений. Владимир рассказал, как со Спиридонычем жили в сектантском скиту и как потом пробрались в Крым к «зеленым». Души у всех взбаламутились от этих рассказов и воспоминаний, как у детей от страшных сказок. Разошлись поздно и не могли заснуть. Точно весь дом пропитался нервной тревогой: даже девочка капризничала, пугалась и не отпускала маминой руки… Ночь была лунная, яркая, тихая и звездная. Море вздыхало прибоем и пересыпало гальки и ракушки на берегу, как горох из мешков. Вероника не раздевалась. Прилегла было в зале на диване, где ей приготовили постель, но скоро поднялась. Не лежится. Все кажется, что надо скорее что-то сделать, куда-то пойти. Выходила на балкон, смотрела на сверкавшую лунными блесками морскую пустыню, прислушивалась к молчанию ночи и вдруг начинала чувствовать невыносимое одиночество и страх. Тихо проходила в комнаты, озиралась и радовалась, что в других комнатах не спят: Лада тихо разговаривает с девочкой, Владимир осторожно покашливает и ходит. Чрез занавешенное стекло двери в его комнату виден свет. Владимир не мог уснуть от иной тревоги: близость Вероники не давала покою его душе… Все казалось, что осталось между ним и этой прекрасной девушкой что-то недоговоренное, оборванное. Как начатая и внезапно прерванная мендельсоновская «Песня без слов»… И вот он думает, что такое творится в его душе? Неужели снова оживает оборванная любовь, похожая на сорванный нечаянно нерасцветший еще бутон. Каждый шорох в зале, шаги, скрип двери на балконе заставляют его вздрагивать и прислушиваться… Она не спит!.. А часы бегут, бегут… Завтра ее здесь уже не будет, и никогда больше они не встретятся на путях жизни… Путь жизни! Для него, решившегося оборвать этот путь своей рукой… Помешал ребенок, а вот теперь – эти шаги и шорох в зале… От них тоже испуганно бежит мысль о смерти и является неутолимая жажда жизни…

– Владимир Павлович, вы еще не спите?

– Нет, нет…

– Мне скучно и страшно…

– А можно к вам?

– Да…

Тихо вышел из комнаты и прошел в зал. Здесь только лунный свет, и в нем черный тонкий женский силуэт у окна.

– Вы… плачете?

– Так это…

Остановился около нее. Подняла голову: на освещенном лунном сиянием лице огромные глаза с тоской и приветливой улыбкой. Точно пожаловалась Владимиру. На что? Не только страх предчувствий несчастия с Борисом прятался в душе Вероники: там было еще чувство оскорбленной гордости. Любовь не только дает, она еще и требует…

– Хотите, посидим над морем?

Пошли, взобрались на скалу с площадкой на вершине и сели рядом на белой садовой скамье. Необозримый простор, сверкающий, туманный, сливающийся на горизонте с небесами. Опять вздохи моря, шорохи гальки и мертвая заколдованная тишина…

– Хорошо!..

– А мне плакать хочется… – прошептала Вероника.

– О чем?

– О том, что… разучились люди любить… Камень дают вместо хлеба…

Владимир понял: она говорит о любви Бориса.

– Мне кажется, Вероника Владимировна, что любовь скорее искусство, чем наука. Теперь все искусства в упадке. Таланты уходят в область иного порядка… в область разрушения… И даже животворящая любовь теперь больше разрушает, чем созидает. Люди вообще озверели. И любовь приблизилась к звериной… Таких, как вы, немного осталось… Вот я сижу около вас, и чудеса творятся в душе моей…

– Я знаю… Вы – хороший.

Вероника вздохнула. Потом сказала:

– А сильно Борис изменился за то время, как мы были в разлуке. Иногда мне кажется, что… он меня не любит… Не то, что не любит, а… любит только как… женщину. А может быть, и нет вовсе той любви, какой мне хочется… Знаете, Владимир, я два года каждый день думала о нем и молилась за него, и разлука только помогала мне любить его. А вот он… Мне все кажется, что любит меня только, когда я близко, рядом, а когда мы не вместе, то… не тоскует и забывает обо мне… Я все думаю: может быть, я только воображаю, что он меня любит?

– Если любовь – искусство, то воображение тут необходимо, как вдохновенность художнику. Когда люди перестают воображать, что они любят, они перестают любить…

Вероника насторожилась: за словами Владимира ей почудилась какая-то предостерегающая тайна.

– Владимир! Я с вами откровенна и искренна… и заслуживаю того, чтобы мне платили тою же монетою. Говорите прямо… всю правду!

– Какую правду? О чем или о ком?

– О Борисе… Вы что-то знаете про него и, как мой друг, – ведь я знаю, что вы ко мне очень расположены… как и я к вам, – не имеете права скрывать… Он меня не любит?

– Счастливые люди – жестокие люди… и слепые.

Владимир положил голову на изгиб своей руки, которой обнимал спинку лавочки, точно страус, прячущий в момент опасности голову под собственное крыло, – так легко говорить правду:

– Вы все забыли от счастья… И забыли о том, что было тогда, при нашей первой встрече… И теперь ничего не видите…

Вероника страшно смутилась: ах, какая она глупая! Ведь, она знала, что Владимир был тогда к ней больше, чем неравнодушен, и делает его поверенным в своей любви к другому. Конечно, это и глупо, и жестоко. Но… но она думала, что все это было мимолетно и прошло. Ведь и она моментами поддавалась очарованию, очень близкому к начинавшейся любви: не раз ей тогда приходила мысль, почему она впервые встретилась не с Владимиром, а с Борисом?

– Простите меня, Владимир… Разве я могла ду-мать, что это… серьезно и глубоко… то, что было тогда. Вы любите жену, у вас есть семья…

– Я тоже воображал, что все это есть…

– Воображали?

– Ну, да. Если можно вообразить, что тебя любят, то можно вообразить, что есть жена, дети и прочее, – иронически произнес из-под руки Владимир.

– Бог с вами! Что вы говорите… Вы такой хороший, честный и добрый…

– Разве когда числишься по паспорту женатым, то нехорошо и бесчестно полюбить… другую… Вас, например?