Сегодня утро четверга. В среду была не наша очередь мыть посуду, маманина. Я спросил её прямо в лоб.

— Ты почему посуду не вымыла?

И я ещё не договорил, как что-то случилось; сам голос мой переменился. Начинал я фразу одним голосом, а закончил другим. Причина упала на меня, как кирпич с крыши. Почему не вымыла посуду? Есть на то причина. Помню, я катался в лифте вверх-вниз. Так вот, понять причину — это как на лифте вниз. Я даже не договорил: какой смысл договаривать вопрос, если знаешь ответ, если с каждой секундой он раскрывается всё яснее и шире? Причина.

— Да времени не хватило, — ответила маманя.

Какая! И не врёт, и правды не говорит.

— Ты уж извини, — и улыбнулась. Не настоящей улыбкой, не полной.

Опять у них драка.

— Работы тебе будет по горло и выше, — сказал я.

Тихая.

Маманя рассмеялась.

Визг — шёпотом; рёв — шёпотом.

Маманя рассмеялась мне в лицо.

Она всегда первая плакала, а он хлестал её словами, взглядом.

— Да, да, я знаю, — ответила маманя.

Первый раз вышло иначе. Она плакала, и папаня отстал от неё. Потом всё долго было в порядке.

— С кровью, потом и слезами.

Маманя опять расхохоталась:

— Да ты, Патрик, у меня остряк.

Как здорово было раньше. Незачем ни красться, ни притворяться, что ничего не слышим. Синдбад вообще не умеет притворяться. Ушам не верит, только глазам. Как будто это в телевизоре. Надо было его увести.

— Что там?

— Дерутся.

— Неправда.

— Правда.

— Почему?

— Нипочему, дерутся и дерутся.

Когда же драка прекращалась, Синдбад вечно уверял, что ничего и не случилось. Забывал, наверное.

— Кровью, потом и слезами! — провозгласил я. Маманя снова посмеялась, но уже не так весело.

Первая битва закончилась победой папани. Маманя плакала, значит, он её довёл, победил. Заживём по-прежнему, лучше прежнего. Всё, война закончена, побеждённых не бьют. Я составил тарелки стопкой, ножи и вилки положил на них сверху, остриями в одну сторону. Теперь драки не заканчивались. Бывали перемирия, и достаточно долгие, но я им не доверял. Всего лишь временные затишья. Я медленно переворачивал и опрокидывал тарелки и блюдца, подталкивал их к краю, пока не вытолкнул наклонную часть нижней тарелки, а значит, и тех, что на ней лежали, за край стола. Интересно, сдюжит ли мой мозг, удержатся ли мои руки от того, чтобы столкнуть всю стопку на пол?

— Их надо в дефективный класс.

Я был согласен с Кевином. Мы ненавидели этих тупиц. Наступил сентябрь, началась учёба, и в наш класс приняли двух мальчиков из домов Корпорации. Звали их Чарлз Ливи и Шон Уэлан. Хенно вписывал их имена в классный журнал.

— Скажи ему, — прошептал я.

— Чего? — шёпотом же спросил Кевин.

— Скажи, что их надо в дефективный класс. Там и места есть.

— Давай.

И Кевин поднял руку. Я опешил. Ведь это была шутка! Нас обоих убьют, если Кевин спросит! Я хотел пригнуть руку Кевина, да разве пригнёшь чью-то руку, не нашумев при этом?

Хенно, уткнувшись в журнал, медленно выводил буквы. Кевин защёлкал пальцами.

— Sea? [19] — спросил Хенно, не поднимая головы.

Кевин спросил:

— An bhfuil cead agam dul go dt'i an leithreas? [20]

— N'il [21] , — ответил Хенно.

— Обманули дурака на четыре кулака, — сказал Кевин шёпотом.

Хенно остался с нами и в четвёртом классе. Мне исполнилось десять. В основном всем нам исполнилось десять. Иэну Макэвою — только девять, зато он был самый рослый. Чарлз Ливи был младше меня месяца на два; оба назвали даты рождения, Хенно вписал в журнал и их. Шон Уэлан оказался почти моим ровесником. Называя дату рождения, он быстро проговорил число и месяц, а на годе запнулся. Явственно запнулся.

— Тупица.

Его посадили с Дэвидом Герахти, и первым же делом он едва не растянулся, споткнувшись о костыли нашего калеки. Мы засмеялись.

— Что смешного? — вопросил Хенно, но поскольку был занят, ответов наших не ждал.

Шону Уэлану не надо было объяснять, над кем все так покатываются. На лице его была досада, однако он собрался с духом и посмеялся с нами. Поздняк.

— Видали, видали, сам над собой гогочет!

Следующим шёл Чарлз Ливи. Хенно встал, прикидывая, куда бы его посадить.

— Так-так.

Поодиночке сидели двое, Лайам в том числе. Он занял лучшую парту: заднюю у окна, а рядом с ним никто не сел. На физии Лайама было написано блаженство: он, похоже, рассчитывал, что Кевин или я станут набиваться ему в соседи, но пока что сидел один. Один за партой остался и Злюк Кэссиди.

— Итак, мистер Ливи, посмотрим, что мы можем вам предложить.

Злюк украдкой потянулся за парту к Лайаму.

— Оставайтесь на своём месте, мистер Кэссиди.

Хенно думал посадить Чарлза Ливи со Злюком Кэссиди, это я руку дал бы на отсечение.