Как учёный, занимающийся уже 25 лет сибирской урбанистикой, я понимаю всю неуклюжесть и допотопность деревянного облика сибирских городов. Но, в сравнении с сегодняшними безликими и однотипными бетонными громадинами, города Сибири в прошлом были гораздо более индивидуальны и по-человечески теплы! Особенно для нас, мальчишек того времени.

Целый день летом бегаешь по улице, и только изредка забежишь домой, чтобы схватить кусок чёрного хлеба и соли в ладошку, и затем ныряешь в заросли огорода. Вот прямо перед тобой спрятались в листьях огурцы, вот краснеет боком круглый помидор, вот торчит из земли редиска, а прямо тут поднялся лук. Ну что ещё надо! Солнце жарит, в небе ни облачка. Школа рядом, на углу, через дорогу – пугающее, громадное, трёхэтажное каменное здание.

Жили мы бедно. Маме моей, младшей дочери в семье, не удалось получить какого-то солидного образования: окончив в начале войны курсы учительниц начального обучения, она поехала работать в один из пригородных совхозов, где и познакомилась с моим отцом, который якобы работал там директором. Отсюда я и пошёл…

Мама была молоденькой девчонкой. А у отца то ли была уже семья, то ли он не захотел связывать себя с мамой, но, в общем, через некоторое время она взяла меня и приехала обратно домой, к бабке. Вспоминая свою жизнь, удивляюсь тому, сколько мытарств и невзгод выпало на долю моей мамы. Не успев получить приличного образования, она всю жизнь работала на чёрных и тяжёлых работах: техничкой, санитаркой, даже грузчиком в хлебном магазине и так далее. Не раз пыталась устроить свою женскую судьбу, и всё ей как-то не везло. Всё время в заботах о лишнем рубле, всё лишь бы прокормить меня и дать мне приличное образование. Отсюда экономия во всём.

Будучи младшей дочерью и сестрой в большой семье, она всё время была вынуждена подтирать чужие носы, донашивать чужие платья и подчинять себя другим. Это всегда тяжело действует на человека. Но что в ней было удивительно и что, по всей видимости, передалось и мне, так это чувство оптимизма, желание бороться, несмотря ни на что и даже назло всем, и вера в себя как главного гаранта своего существования. И потом, как я сейчас понимаю, меня сформировало то время, которое было каким-то удивительно цельным, не треснутым, как спелое, красное круглое яблоко.

И враньё, что, мол, даже дети в то время в ужасе ночью замирали, когда слышали шум автомашины. Я спал по-детски крепко, и только сейчас смутно вспоминаю те молчаливые паузы, которые возникали за столом, когда кто-нибудь из взрослых ронял какое-то имя. Обыкновенные люди той эпохи обладали удивительным умением жить в двух измерениях и не разрываться душевно на части.

В семь лет мама меня увезла в Ленинград, где жила одна из её старших сестёр, имевшая хорошую по тем временам квартиру и мужа – полковника-архитектора. Грубо говоря, нужна была прислуга, которая могла бы ухаживать за всей семьёй и глядеть за их сыном – моим старшим двоюродным братом Димкой, в честь которого я и назван. В старом бабкином доме для моей матери и меня отдельной комнаты не было, а здесь тётя Люся и дядя Миша отнеслись к нам хорошо и выделили маленькую комнатку, где в „буржуйские“ времена жила прислуга. По праздникам дядя Миша брал меня с собой на Дворцовую площадь. Я усаживался на его плечи и смотрел на яркие колонны демонстраций.

Дом наш ленинградский, построенный буквой „П“, стоял на трёх улицах: набережной Робеспьера, улице Чернышевского и улице Войнова. Далее по улице Войнова, ближе к Литейному проспекту, стояло громадное, какое-то глухое здание КБГ: даже мы, мальчишки, проходя мимо него, всегда как-то приглушали голоса. Не то что боялись, а просто как-то считалось предосудительным вести себя слишком громко и свободно рядом с этим зданием. Помню притихшее утро, когда мама, вся в слезах, собрала меня в школу и я, так ничего и не поняв, вышел за двери.

В класс в те времена мы, второклашки, первоклашки, не заходили сами по себе. Каждый класс дожидался всех внизу, в вестибюле. Затем, взявшись за руки, мы поднимались на второй этаж, где была наша классная комната. И вот, поднявшись наверх, мы увидели большой портрет Сталина во весь рост с неизменной трубкой в руке. Портрет был обтянут чёрной материей. А рядом с ним стояла моя первая учительница Надежда Васильевна, у которой, как помнится, кто-то из родных пострадал в кровавой сталинской мясорубке.

Не буду драматизировать события, но даже мы, малыши, почувствовали огромное взрослое горе. Никто в этот день не капризничал, не бегал на переменах. Все очень серьёзно сидели на уроках, стараясь всё запомнить, усвоить, выучить, потому что наша учительница перед этим сказала: „Давайте, дети, поклянёмся товарищу Сталину, что мы будем хорошо учиться, чтобы вырасти настоящими сталинцами“.

Я с глубокой радостью всегда вспоминаю своё детство и мальчишескую юность в Ленинграде. Они были красивыми и безоблачными. Многие, кому довелось прожить ребёнком в Ленинграде той поры, всегда при этом вспоминают Летний сад, Невский проспект, обязательно что-то красивое, интересное, умное, невольно как бы подчёркивая какую-то особую духовность и интеллигентность, которые навеяны этим городом. Я же не могу ничего такого вспомнить о своём детстве в Ленинграде: ведь я по-прежнему был сыном технички, „кухаркиным дитём“, меня не водили гулять в Эрмитаж и Летний сад.

Наша маленькая комнатка, кухня, гостиная, наш двор колодцем, забитый рядами дров, несколько соседних улиц – вот и весь мой пространный мир! Маме некогда было со мной ходить – помимо работы по дому, она подрабатывала то грузчиком, то техничкой, а я, по своей провинциальности, боялся большого города и далеко от дома не уходил. Праздниками для меня были редкие походы в кино, а самое главное – к нашим родственникам, особенно к дяде Лёше и тёте Гале, у которых на столе всегда были вкусные деликатесы.