самосвала, и снова была тишина и пустое шоссе.

Вокруг распластывались в разных плоскостях не вспаханные еще поля, возникали вдруг дома с островерхими крышами, вставали черные рощи, засвеченные сверху раскрывающимися почками и солнцем. Все это было красиво, и рядом сидел красивый человек Ксения, и, глядя на светло-зеленую дымку оживающих рощ, Овцын одновременно видел и Ксению, и не жалел, что они сейчас вместе. Пришла какая-то новая жизнь, не имеющая корней в прошлом, и каждый был самим собой, а не тем, кем его заставляли быть.

Когда приехали в Ясногорск, шофер, получив денег больше, чем указал счетчик, любезно сообщил:

– До войны здесь была дача Геринга.

Можно было представить себе, что летом этот тихий старинный городок совсем теряется в зелени парка, парк врывается в улицы, и палисадники перед непохожими один на другой домами тоже кажутся островками парка, а в просвете широкой, наверное, главной улицы виден кусок моря, выбеленный полуденным солнцем.

Ксения повела их в парк, который скоро стал лесом, но лесом прибранным, с извилистыми тропинками, посыпанными белым морским песком. Попадались скамейки, скрытые в нишах из кустов сирени. На перекрестках тропинок стояли затейливые деревянные грибы, под которыми можно укрыться от дождя. Столбы этих грибов были покрыты писаными и резаными мемориалами типа «Коля и Маша здесь были...». На одном столбе Овцын прочел: «Сидел здесь весь вечер первого мая и тосковал. Ты не пришла! Боря». Ниже было приписано корявым почерком: «Эх, Боря! Выпей с горя».

– Юность, - вздохнул Борис Архипов.
– Может, это я написал лет двадцать пять тому назад? У меня так было. Сидел весь вечер, ждал, тосковал, а она не пришла. Нет, это не я, - покачал он головой.
– Никогда не писал на стенках. И пил с горя, не дожидаясь совета. Я много упустил в молодости потому, что пил с горя. Сынок, ты не пьешь с горя?

– У меня горя не бывает, - сказал Овцын.

– Борис Никитич, почему вы так часто говорите о старости ?
– спросила Ксения.
– Сколько же вам лет?

– Придем в Ленинград, и стукнет сорок, - скачал Борис Архипов.
– Это ли не старость? Интересно, о чем вы, Ксюшенька, будете часто говорить, когда вам стукнет сорок лет?

– О детях.

– Много их у вас будет?

– Много. Две девочки и мальчик.

– Кошмар, - сказал Борис Архипов.
– Представляю, сколько будет разговоров.

– А у вас есть дети, Борис Никитич?
– спросила Ксения.

– Мальчишка. Двенадцать лет.

– Почему вы о нем не говорите?

– Я же не мама. Да и что о нем скажешь? Двоечник, дерется, на аккордеоне играет. Мать ценит в грош, отца - в три копейки. Сам большой и умный. Увлекательно живет. А родители - люди скучные. Воспитывают, заботятся, деньги зарабатывают. Разве это жизнь?
– рассмеялся Борис Архипов.
– К тому же прадед у него поп. Как узнал об этом, затосковал, будто горб у себя на спине обнаружил.

– А мне было бы интересно, - сказала Ксения.

– Конечно, - кивнул Борис Архипов.
– Знаете, Ксюшенька, раз в сто лет рождается человек с хвостиком. Маленький такой хвостик, мягкий. А бывает и с позвоночками. Безумно интересно! Но без хвоста все-таки лучше. Человек без хвоста ближе к современности. Человеку без хвоста больше доверяют.

– Да ну вас!
– засмеялась Ксения, - Вы пессимист.

Они сбежали к морю по крутому, поросшему густым кустарником откосу. Солнце жгло по-летнему, на белый песок мерно обрушивались седогривые валы. Пустынный пляж бесконечно тянулся в обе стороны. Увязая в мелком песке, они подошли к баррикаде из морского мусора, вышвырнутого чистоплотными волнами Ксения подобрала отшлифованную морем палку,

– Люблю копаться в этих кучах, - сказала она,- Кажется, что найдешь множество удивительных вещей... Только никогда ничего не находишь. Тина, ветки, доски, поплавки... Никаких кораллов, никакого жемчуга, никаких запечатанных бутылок с записками от погибающих капитанов...
– Она наклонилась и подняла темно-желтый ноздреватый камень величиною с кулак.

– На сей раз вам повезло, - сказал Овцын, - Это янтарь.

– Неужели?
– воскликнула Ксения, - Не может быть, - Несмотря на шероховатую поверхность, камень казался прозрачным, он вбирал в себя солнечные лучи, они .сгущались в центре и освещали его изнутри, - Да, это янтарь, - радостно улыбнулась Ксения, - Теперь у меня есть драгоценность.

Овцын взял янтарь, рассмотрел его на свет.

– Жаль, сказал он, возвратив янтарь Ксении.

– Почему?

– Это доисторическая смола, вытекавшая в доисторические времена из доисторических сосен, - сказал он.
– Иногда в ней вязли разные доисторические букашки. Жаль, что в этом куске никто не увяз. А то посмотрели бы на зверя, который жил миллион лет назад.

– Живодер, - сказал Борис Архипов.
– Как можно жалеть, что букашка не погибла?

– Погибнуть для науки - это высшая доблесть,- усмехнулся Овцын.
– Мы отнесли бы камешек в музей, и про нас написали бы в газете. А ученый сочинил бы диссертацию, получил бы степень и прибавку к жалованью. Ему дали бы квартиру. Жена стала бы его больше любить за то, что он такой умный и может многого добиться. Видишь, какая великолепная судьба была бы у букашки, догадайся она погибнуть в смоле миллион лет назад.

Насмотревшись на море, которое выглядело здесь краем океана, а не скромной Балтикой, где воды меньше, чем в озере Байкал, они снова поднялись наверх, прошли парком и внезапно очутились в городе.

Вытряхнув из туфель остатки песку, Овцын сказал Ксении:

– Такую природу я люблю. Чисто, сухо и ласкает взор. Никакой паутины на физиономии, и шея не чешется. Спасибо, Ксана. Я рад, что вы нас сюда привезли.

– Сейчас ты еще больше обрадуешься, - сказал Борис Архипов и указал на вывеску ресторана, проглядывавшую сквозь ветви.