– Ну да, – не моргнув глазом отвечает дворник. – А ты всё котам да котам…

– А надо – тому Николаше? – выдыхает Косачиха, а больше ничего выдохнуть не может.

Мы уходим, а в спины нам несётся:

– Кто работает, у того есть своя чёрствая корка!

Вечером раздаётся звонок.

Мама говорит:

– А вот и тётя Анжела с Наташей к нам.

И верно, это Наташка с тётей Анжелой. Наташа прижимает к себе подушку, у тёти Анжелы целый ворох тряпок – ночные рубашки, одеяло. Дядя Гена приехал из Москвы. Он туда ездит строить что-то, месяцами его не бывает дома. А когда он возвращается – начинает наводить дома порядок, и тогда тётя Анжела и Наташа ночуют у нас. Дяде Гене кажется, что без него здесь порядка не было. Он, дядя Гена, вообще непредсказуемый. Сегодня он может подарить Наташе супердорогой мобильник – мне такого с маминых заработков не видать, – а назавтра швырнёт этот мобильник в окно, и он разлетится вдребезги, дворнику и подметать ничего с асфальта не придётся. Но Наташка не сильно огорчается – знает, что в скором времени папа купит ей новый мобильник, ещё лучше прежнего.

А то как-то у них на кухне в сердцах дядя Гена въехал в окно кулаком. Стёкла брызнули – и всё семейство потянулось в травмпункт накладывать швы. Тётя Анжела попросила меня сходить вместе с Наташей – им же с дядей Геной нужен взрослый травмпункт.

Наташка там, в травмпункте, даже не пикнула. А на все вопросы, как ей удалось раскроить руку, она отвечала как обычно – не поднимая глаз, чуть слышно:

– Ну, стёклышки были. Красивые. Я играла со стёклышками…

Сейчас те порезы уже зажили, и шрамы от них стали почти незаметными. А сегодня из нового у неё только синяки – на плече от пальцев и на щеке большой – видать, дядя Гена ей залепил пощёчину за ту надпись в подъезде. Она что, виновата, что ей пишут?

Мы трое – Толик и я с Наташей – укладываемся на диване. Взрослые ещё сидят на кухне. Обычно, когда соседи ночуют с нами, тётя Анжела плачет, а мама утешает её. Но сегодня всё наоборот. Наташка и Толик спят, а мне не уснуть, потому что за стеной я слышу совершенно непонятные, невозможные глухие всплачи. Не всхлипы – всплачи. Это совсем другое. И сквозь эти всплачи, захлёбываясь, мама говорит тёте Анжеле:

– Куда он пошёл, такой дурень? Пропадёт…

Я знаю, это про Копа. Тётя Анжела отвечает что-то вроде того, что погуляет и вернётся, мама рыдает:

– А вдруг нет? Я не могу представить, что он умрёт…

И тут же сквозь слёзы начинает оправдываться:

– Веришь ли, первый раз так плачу… Даже когда Коля пропал – не так плакала…

– А что тебе плакать-то по нему было? – отвечает тётя Анжела. – Он же у тебя не враз пропал, он постепенно. Ты и привыкла…

Папа в самом деле пропадал постепенно. Есть фотография, сделанная ещё на плёнку: мы провожаем его в Москву. Мне там четыре года, Мишка – второклассник, а Толик – гусеничка у мамы на руках. Мама не похожа на себя – лицо другое, детское. Чёлочка до глаз. И папа рядом с мамой – ну, человек и человек. Оказывается, вот как он выглядел, я же его не помню. Да и потом, снимок-то сделан был давно. И мы там уже не мы, и он, значит, уже не он. Все мы какие-то другие люди. Не знающие, как всё обернётся.

Папин завод закрыли, и дядя Гена по-соседски предложил вместе подработать. Но в Москве что-то не заладилось, работа была, но им за неё не заплатили. Дядя Гена объяснял папе, что так бывает, на стройке всегда есть вероятность, что уйдёшь ни с чем, но папа хотел непременно вернуться домой с чем-то, и он поехал с какими-то парнями, которые набирали бригаду строить что-то на юге, дядя Гена не помешал ему уехать. Так дядя Гена рассказывал нам потом.

Папа вроде звонил домой, пока они там строили что-то в Москве, мама могла говорить ему: «Я по тебе скучаю. Мне трудно. Дети забывают тебя», и получалось, что папа исчезал из нашей жизни постепенно. Сначала-то звонки были, а потом не стало их. Мама заявляла в милицию и писала по вечерам в какие-то журналы и на телевидение. Я уже в школу ходила, а мама всё ещё рассылала эти письма…

Мне кажется, что это время сейчас вернулось, и утром мне снова в первый класс, а свет в кухне горит потому, что это мама с тётей Анжелой сидят гадают: где папка сейчас, что с ним.

Потом Наташа начинает плакать во сне, я обнимаю её:

– Тихо, тихо…

Взрослые, оказывается, уже спят, теснятся на кушетке. Второй раз я просыпаюсь оттого, что лежу на мокром. У Наташки мокрая рубашка, и от всей постели идёт парной запах, а она спит сном младенца и ничего не чует. И Толику моему хоть бы что. Это что-то новое, Наташка раньше не писалась. Я вытягиваю из-под них простынь – сейчас же весь диван пропитается, – стягиваю с сонной Наташи рубашку… Надо бы найти что-то чистое, но я просто с ног валюсь.

Наутро мы все дружно просыпаем. Видать, на будильнике кто-то нажал спросонок на «стоп». А Копа нет. Некому кусать нас под одеялом.

Сквозь сон я слышу, как кто-то жмёт и жмёт на звонок и мама в полусне говорит:

– Наверно, Гена пришёл.

Тётя Анжела шлёпает в маминых тапках к двери – там на лестнице и впрямь дядя Гена стоит, качается.

– Простите меня, – говорит, – мои девочки. В жизни такого больше не повторится.

Тётя Анжела хмыкает. Наташка смотрит на отца исподлобья, хлюпает толстым носом.

– Спроси хоть у Валюшки, Наташа, – дядя Гена кивает на меня, – хорошо без папки-то жить?

Теперь уже я хмыкаю. А он и не глядит на меня.

– Это же ради вас я в Москве убиваюсь, – говорит он своим, – чтобы вы ни в чём нужды не знали.

Я закрываю дверь за тётей Анжелой и Наташей, и тут снова раздаётся звонок. Мама, натягивая джинсы, говорит:

– А вот и Сашка.

В гимназию я снова опаздываю. Первый урок – «Общество». Обществознание.