Шрифт:
– Так… я за тебя не боюсь. В общем правильно. Человек должен уметь отвечать за себя. Ты умеешь. Правильно. Это… очень правильно! В общем, ты молодец, Воленко. Только не нужно мучиться, не нужно… Все!
На другой день Воленко пришел проститься к Захарову. Он был уже в пальто с деревянной некрашенной коробочкой под мышкой.
– Прощайте, Алексей Степанович, спасибо вам за все.
– Хорошо. Счастливо тебе, Воленко, пиши, не забывай колонию…
Захаров пожал руку колониста. По-прежнему стройный и гордый, Воленко глянул в глаза Захарову и вдруг заплакал. Отвернулся в угол, достал носовой платок и долго молча приводил себя в порядок. Захаров отвернулся к окну, уважая мужество этого мальчика. Неожиданно Воленко вышел, сверкнув в дверях последний раз некрашенной деревянной коробкой.
Его никто не провожал. Он шел по дороге один. Только, когда он подходил к лесу, за ним стремглав полетел Ваня Гальченко. Он нагнал Воленко уже в просеке и закричал:
– Воленко! Воленко!
Воленко остановился, оглянулся недовольно:
– Ну?
– Слушай, Воленко, слушай! Ты не обижайся. Только просьба, одна просьба: [279] Дай нам твой адрес, только настоящий адрес!
– Кому это нужно?
– Нам, понимаешь, нужно, нам, четвертой бригаде, всей четвертой бригаде. И еще Чернявину, и еще другим.
279
Редакторская правка «вот что:».
– Зачем?
– Очень нужно! Дай адрес. Дай! Вот увидишь!
Воленко внимательно посмотрел в глаза Вани и слабо улыбнулся:
– Ну хорошо.
Он полез в карман, чтобы найти, на чем написать адрес. Но Ваня закричал:
– Вот, все готово! Пиши!
У Вани в руках бумажка и карандаш.
Через минуту Воленко пошел через просеку к трамваю, а Ваня быстро побежал в колонию. В парке его поджидала вся четвертая бригада.
– Ну что? Дал?
– Дал. Только он не в Самару поехал. Не в Самару. Он в Полтаву поехал… В Полтаву, и все!
15
Мещанство
Вестибюль – это не просто преддверие главных помещений колонии. В вестибюле было очень просторно, нарядно, и украшали его цветы, и украшал его часовой в парадном костюме. В вестибюле стояли мягкие диванчики, и на них хорошо было посидеть, подождать приятеля. Для этого [280] лучше места не было, так как в вестибюле пересекались все пути колонистов. Через него шли дороги к Захарову, в совет бригадиров, в комсомольское бюро, в столовую, в клубные комнаты и театр. И раньше, чем попасть туда, каждый хоть на минуту задерживался в вес тибюле, чтобы поговорить со встречным, а поговорить всегда было о чем. В таком случайном порядке однажды утром собрались [281] в вестибюле Торский, Зырянский и Соломон Давидович. Последним пришел шофер Петро Воробьев и сказал:
280
В оригинале «Подождать —».
281
В оригинале «сбежались».
– Здравствуйте.
Зырянский кивнул в ответ, но слова произнес, не имеющие никакого отношения к приветствию:
– Слушай, Петро, я с тобой уже разговаривал, а ты, кажется, наплевал на мои слова.
В этот момент вбежал в вестибюль бригадир девятой Похожай. Похожай страшный охотник до всяких веселых историй, и поэтому его заинтересовали слова Зырянского:
– Это кто наплевал на твои слова? Петька? Это интересно!
– Он наплевал, как будто я ему шутки говорил. Чего ты пристал к девочке?
Воробьев начал оправдываться.
– Да как же я пристал?
– Ты здесь шофер и знай свою машину. Рулем крути сколько хочешь, а голову девчатам крутить – это не твоя квалификация. А то я тебя скоро на солнышке развешу.
Соломон Давидович с мудростью, вполне естественной в его возрасте, попытался урезонить Зырянского:
– Послушайте, товарищи! Вы же должны понимать, что они влюблены.
– Кто влюблен? – заорал Зырянский.
– Да они: Воробьев и товарищ Ванда. А почему им не влюбиться, если у них хорошее сердце и взаимная симпатия?
Зырянский с удивленным гневом вытаращился на Соломона Давидовича:
– Как это «влюблены»? Как это «сердце»! Вот еще новости! Я тоже влюблюсь, и каждому захочется! Ванде нужно школу кончать, а тут этот принц на нее глаза пялит! Эти соображения Зырянского были так убедительны, что Витя Торский вышел наконец из своего нейтралитета:
– Действительно, Петро, ты допрыгаешься до общего собрания.
Перед лицом этой угрозы Воробьев даже побледнел немного, но не сдался:
– Странные у вас, товарищи, какие-то правила: Ванда взрослый человек и комсомолка тоже. Что же, по-вашему, она не имеет права?..
Все, что говорил и мог говорить Воробьев, вызывало у Алеши Зырянского самое искреннее возмущение:
– Как это – взрослый человек! Она колонистка! Права еще придумал!
Торский более спокойно пояснил влюбленному:
– Выходи из колонии и влюбляйся сколько хочешь. А так мы колонию взорвем в два счета.
Зырянский смотрел на Воробьева, как волк на ягненка в басне.