Ванда спряталась в гуще пятой бригады и лицо пристроила за чьим-то плечом, чтобы общее собрание не увидело ее румянца.

С другой стороны зала Чернявин и Руслан на диване, а впереди них на стуле веселым героем уселся Рыжиков; слушает – не слушает, а разглядывает всех нахальными глазами, даром что никого еще не знает. Чуть-чуть вкось на том же диване Миша Гонтарь.

Руслан сказал тихо:

– А про тебя, кажется, забыли, Рыжиков, – везет!

– Один черт!

Гонтарь повернул к ним голову, сказал поучительно:

– Ничего, голубчики, не забыли. Все знают.

– Наплевать, – сказал Рыжиков.

– Ты не очень плюй. Вот попаришься на середине.

– А я выйду?

– Не выйдешь? А потом что будет?

– А что будет?

– Дорогой! Мне тебя загодя жалко. Лучше выйди!

– Испугал!

– Друг! Лучше испугайся сейчас.

Игорь даже рукой по колену хлопнул:

– Интересно! Ты не выходи, Рыжиков, покажи им.

Гонтарь печально улыбнулся:

– Эх, люди, люди! Я и сам таким был… дураком.

Проголосовали вопрос об инструкторе кройки, и Виктор Торский спросил:

– Клава, что в рапортах?

– Рыжиков, Игорь, Руслан вытянули шеи. Гонтарь прошептал с торжеством кудесника, предсказание которого начинает сбываться:

– Пожалуйте бриться!

Клава ответила:

– В рапортах все благополучно. Только в первой бригаде плохо: Рыжиков не подчинился дневальной Лене Ивановой и оскорбил ее.

Клава передала Торскому бумажку. Он молча пробежал ее, кивнул головой:

– Угу… Рыжиков!

В зале стало тихо. Рыжиков ответил с бодрым, склонным к остроумию оживлением:

– А что такое?

Все лица неслышно повернулись к Рыжикову. Торский показал глазами:

– Выходи на середину.

Рыжиков неловко, но достаточно бодро повозился на стуле:

– Никуда я не пойду.

Те же лица, только что смотревшие на него с благодушным интересом, вдруг заострились, легкий шум пробежал в зале и затих. Торский удивленно спросил:

– Как это не пойдешь?

Рыжиков в подавляющей оглушительной тишине отвалился назад и руку развесил на спинке стула:

– Не пойду, и все!

В зале как будто взорвалось. Кричали в разных местах, пацана на помосте звенели дискантами, чего-то требовали. Рыжиков заставил себя посмотреть туда – к нему были обращены горячие, гневные лица. Вырывались возгласы:

– Ха! Он не пойдет!

– Пойдешь, милый!

– Встань, чего ты развалился?

– Какой такой Рыжиков?

– Ух ты! Герой какой!

– Герой, на копейку трос!

Зырянский, в алом гневе, поднялся с места, сделал шаг вперед. Торский приказал резко:

– Зырянский! На место!

Зырянский мгновенно опустился на диван, но все в нем по-прежнему стремилось вперед. Общий крик загремел на несколько тонов выше:

– Смотреть на него!?

– Да я его сам!

– Ломается!

– Выходи!

Игорь не успевал оборачиваться… Рыжиков хотел что-то сказать, лицо уже приготовил нахальное, нечаянно приподнялся. Гонтарь сразу одной рукой принял его стул, другой подтолкнул к середине.

Очутившись на свободном, блестящем пространстве, Рыжиков не сразу понял то, что произошло. Но он чувствовал, что силы его исчезают. Недовольно пожав одним плечом, он проворчал что-то, вероятно, ругательство, засунул руки в карманы, но, глянув перед собой, нечаянно увидел Зырянского. Тот, сидя на диване, весь поднялся вперед и, встретившись взглядом с Рыжиковым, гневно и угрожающе стукнул себя кулаком по колену. В зале захохотали. Рыжиков испуганно вздрогнул, не понимая причины хохота, и, совсем растерявшись, машинально подвинулся к чистой, холодной, как пустыня, середине зала. Но руки у него оставались в карманах, ноги приняли какую-то нелепо-балетную позицию. Как будто подчиняясь дирижерской палочке, прогремел общий весвело-требовательный крик:

– Стань смирно!

У Рыжикова уже не было сил сопротивляться. Он приставил ногу, выпрямился, но одна рука еще в кармане. И тогда в тишине раздался негромкий, повелительно-нежный голос председателя:

– Вынь руку из кармана.

Рыжиков для приличия повел недовольным взглядом поверх голов сидящих и руку из кармана вынул. Игорь не удержался:

– Синьоры! Он готов!

– Чернявин! К порядку!

Но Рыжиков, действительно, готов и поэтому старается не смотреть на колонистов. У колонистов два выражения: у одних еще остывает гнев, у других улыбка – выражение победы. Торский поставил деловой вопрос:

– Ты первой бригады?

Рыжиков прохрипел, по-прежнему глядя поверх голов:

– Первой.

– Дай объяснение, почему не подчинился дневальной и оскорбил ее.

– Никого я не оскорблял. Она сама меня двинула [192] .

Быстрый, легкий смех пробежал в «тихом» клубе.

– Никого не оскорблял? Ты провел рукой по лицу.

– Ничего подобного. А кто видел?

Смех повторился, но уже более долгий. Улыбнулся и Торский. Смеялся, поддерживая сложенными руками живот, Соломон Давидович; Захаров поправил пенсне. Торский пояснил: