Шрифт:
— А что такое кливаж, сэр? — хмуро спросил Роберт.
— Расщепление горных пород, сэр. Ну что, пошли на железный звон? — предложил я и на глазах попугая сделал восемь вдохов-выдохов без участия живота. С помощью методики, разработанной Тимом Харом на досуге, через пару минут я пришел в состояние, присущее штурмовому крюковику. [3]
Здесь, на вершине, было гораздо светлее, чем внизу. Мы поползли по-пластунски. И скоро к звукам напильника начали примешиваться еще и голоса. Это был прискорбный сюрприз.
3
Внутреннее бешенство штурмового крюковика, готовящегося к абордажу, включает в себя одновременную мобилизацию как мышечной, так и психической энергии, как умственных способностей, так и жизненного опыта, как разнообразных душевных качеств, так и особенностей характера. Целенаправленная совокупность перечисленных ресурсов пирата, вооруженного орудиями труда, наносит непоправимый урон противнику. См.: Тимохаров Т. Х. «Методические пособия по пиратскому ремеслу», Бисквит, «Марина», 1994.
«А вдруг там не один Самсонайт, а два или три? — ужаснулся я. — Где гарантии, что он единственный ребенок в семье?»
Итак, с попугаем через плечо я неслышно полз навстречу неизвестности.
— Вон она! — вдруг тихонько воскликнул Роберт. — Да поднимите же голову, сэр!
Среди камней и высоких правильных холмов, расположенных в определенной последовательности, устремлялось вверх белое сооружение вроде пожарной каланчи — Свеча Дьявола.
Все было смутно: камни и сумерки, железные звуки и тихие голоса, и какие-то силуэты, а вершина Свечи Дьявола, когда я задрал голову, терялась во мгле высоты.
Я напряженно прислушивался к голосам, вытянув шею. Повторяю, все было смутно.
— Форелли, Форелли! — горестно говорил кто-то зычным басом властелина или, скажем, калифа. — Вот и остались мы с тобой без огня. Это диверсия, и за нее кое-кому придется ответить шкурой. Ненавижу диверсантов с детства…
При этих словах Роберт задрожал и защелкал от страха клювом на языке морзе одно-единственное слово — «шкурой… шкурой…».
— Спичечная плантация, мое детище, промокла насквозь, — продолжал Самсонайт, — и до завтрашнего вечера ни за что не просохнет. Шестнадцатая рука, посланная за огнем к бандюгаям, наотрез отказывается служить — дескать, не могу в темноте уворачиваться от выстрелов. Эти охламоны ведь чуть что жмут на гашетку. Самая моя нерасторопная, самая ленивая и бестолковая — а тоже гонор показывает. Не рука, а тридцать три несчастья и столько же проблем. Распустились, все дальше некуда… И почему я так снисходителен?
— Да, шеф, вы сама толерантность, — раздался вкрадчивый голос льстеца. — Вы сама снисходительность, доброта и, что самое главное, щедрость!
— Да, я снисходителен, — согласился Самсонайт. — Я снисходителен, великодушен, прост в общении и добер. Или добр, так, пожалуй, благозвучнее. Как считаешь, Форелли?
— И все-таки самым главным вашим достоинством, шеф, я считаю щедрость. Ведь вы мне щедро заплатите за мой неустанный труд?
— Щедро, не сомневайся. Знай себе трудись, а за оплатой дело не станет. Рассчитаемся за все сразу и даже более того. Но я сейчас о другом. У меня шестнадцать рук, а верой и правдой служат считанные единицы. Остальные же в большинстве своем ни уму, Фил, ни сердцу. Как бы найти на них управу?
— Террор! — рьяно подсказал доктор. — Только террор! В каземат, на хлеб и воду, и чтобы крысы бегали по углам, и с потолка чтобы капало, а ночью допрос. Это очень действенная политика, шеф.
Самсонайт задумался.
— Это что же получается, Форелли, самого себя в каземат? Да какой же ты личный доктор после этого? Ты что же, зла мне, выходит, желаешь?
— Ну и ногти у вас, шеф! — раздался восхищенный голос подпольного воротилы, сделавшего вид, будто не расслышал вопроса. — Второй напильник меняю. Шеф, а сколько вы заплатите мне за этот месяц труда?
— Заплачу щедро, не сомневайся. Самсонайт слов на ветер не бросает.
— А щедро — это, по-вашему, сколько? — все дальше уводил разговор доктор.
— Обещаю еще раз, последний, что с острова ты уедешь богачом! — повысил голос калиф. — Если, конечно, не раздумаешь уезжать. Ну куда ты отправишься, скажи на милость? Ты отовсюду эмигрант. Нет, наверное, такого клочка земли, где бы ты не побывал. Ты так ухитрился, запятнать свою репутацию везде и всюду, что тебе и податься некуда. И чего тебе здесь не живется?
— Шеф, я пилигрим по натуре и бизнесмен. Хочу открыть свое торговое дело. Есть просто непочатый банк идей. Хочу несказанно разбогатеть путем купли-продажи. В идеале, шеф, я хочу все на свете продать и все на свете купить, а потом перепродать втридорога. Я человек с международным размахом. Вы уж расплатитесь со мной от души — видите, как самозабвенно я тружусь на ваше благо. Я и лекарь, я и слесарь, я и надсмотрщик, я же и повар. Кончится наш с вами контракт, набью дублонами мошну, раздобуду фальшивые документы и отправлюсь дело открывать. Это моя мечта, шеф, моя путеводная, слегка мерцающая звезда. Шеф, вы не дремлете?
— Еще чего!
— А как насчет часового, шеф? Кто-нибудь лежит у нас в секрете?
— Труслив же ты, доктор! — засмеялся Самсонайт. — А еще международный авантюрист, называется! И кого тут бояться?
Сколько ни щурился я, сколько ни всматривался, не мог разглядеть собеседников: все было смутно. Я лег поудобнее на живот и, успокаивая попугая ладонью, следил за каждым произнесенным словом. Но, как назло, разговор держался пустяков.
— Бояться тут, может быть, и некого, да мне все равно страшно. У меня была тяжелая жизнь, полная неожиданностей и подвохов со стороны современников. Поэтому до сих пор и шалят нервы. Особенно один нерв — так и ноет, так и ноет. Хочется уехать далеко-далеко. Хочется уехать отовсюду туда, где тебя не знают, где тепло и спокойно. Мне даже иногда снятся спокойные и уютные страны. Вон Греция недавно приснилась…