Я еще не знал о страшных чистках среди немецких гомосексуалов, которые нацисты проводили начиная с 1933 года. [10] В Эльзасе поговаривали просто об их высылке ближе к границе, в свободную зону — в Лион или Бург-ан-Бресс. Вспоминаю одного друга, парикмахера из Мюлуза, чей скоропалительный отъезд был уж слишком похож на принудительное выселение. Нежелательные элементы должны были уехать в самый короткий срок, имея право взять с собой не более тридцати килограммов багажа. От излишнего усердия или от явного недоброжелательства французские власти положили это досье в общую папку — не знаю. [11]

Следить за гомосексуалами было столь давней традицией полиции, что, если уж говорить правду, никто и не ожидал, что это когда-нибудь прекратится. А уж теперь внезапность вторжения и последовавшее за этим общее смятение еще удвоили жестокость, особенно с таким документом на руках, который, как и в Германии, долгие годы служил поводом и для легкого шантажа, и для арестов и организации облав, и для получения дополнительной информации посредством пыток и бессудного заключения в тюрьму.

Мне и в голову не приходило, что за интриги плелись в недрах гестапо. Я продолжал ходить на вечерние курсы, встречался с другом Жо и иногда навещал все ту же маленькую компанию на площади Стейнбах. Но с появлением оккупационных патрулей, имевших право стрелять в любую движущуюся тень после комендантского часа, мои ночные вылазки стали реже. Иногда на городских улицах мы сталкивались с другими группками людей, такими же неприметными. Это были отряды, имевшие своих тайных наблюдателей, с помощью которых они срывали приказы немецкого командования, заменяя их патриотическими призывами к сопротивлению. Мы охотно присоединялись к ним. В те мюлузские ночи еще существовали дружба, взаимовыручка и любовь к отечеству.

Я снова стал приходить на свидания в музыкальное кафе. [12] Наши добрые буржуа гомосексуальной ориентации просили нас, самых юных, не удостаивая даже малейшими объяснениями, сослужить им службу, то есть отправить письмецо такому-то или такому-то. По их поручениям мы относили эти таинственные послания на вокзал, где из-за молодости не вызывали у часовых никаких подозрений. Мы исполняли все их просьбы, даже не догадываясь о том, как это опасно. А ведь в таких обстоятельствах любой из нас, молодых, не имевших никакой связи с отрядами Сопротивления и не осознававших, чем они рискуют, вполне мог быть арестован, подвергнут пыткам, а потом отправлен в лагерь, став жертвой без всякого понимания причин.

Тут надо все-таки сказать, что некоторые геи, как с улиц, так и из буржуазной среды, не обращая внимания на опасность, открыто отказывались сотрудничать с нацистскими оккупантами. Но я был арестован слишком скоро, чтобы составить подлинное представление о подпольной сети, в скором времени появившейся в Эльзасе.

Возвращаясь домой после рабочего дня, я частенько проходил через магазинчик родителей. Мне было уже восемнадцать, но я все еще с аппетитом маленького бутуза мог умять сразу несколько шоколадных эклеров, так что мама, зная, что я за лакомка, даже пересчитывала их глазами.

Это случилось 2 мая 1941-го. Мама, стоявшая за кассой, показалась мне более нервной и озабоченной, чем обычно. Она сказала, что приходили из гестапо, куда меня вызывают на следующее утро. Это был недобрый знак. Она спросила, что я натворил. Я ответил, что ничего не понимаю, но сам сразу подумал об этих загадочных посланиях, которые нас иногда просили отправлять.

Я провел полную тревоги ночь. Вопросы беспрерывно лезли в голову. Я слишком хорошо знал, что гестапо делает все, что хочет. Что могло случиться? Жертвой какого доноса я оказался и кто написал его? Мои мысли были очень далеки от забытого момента в прошлом, который я вспомнил слишком поздно, уже утром, когда мне освежили память.

В ранний час я уже был в гестапо с повесткой в руках. Едва я успел прочесть свое имя на листе, висевшем на двери, как меня грубо втолкнули в комнату, быстро заполнившуюся дюжиной молодых людей. Некоторых я знал в лицо. Мы молча ждали. Потом каждого ставили прямо перед столом — это было в разных комнатах.

И вот я оказался лицом к лицу с офицером СС, который, с силой захлопнув мое досье, обозвал меня «швайнхунд», или «сучья свинья», что означало «грязный педик». [13] Это было еще только начало допроса. Знаю ли я других гомосексуалистов? Их имена и адреса? Слышал ли я что-нибудь о таком-то или таком-то? Правда ли, что этот священник любил много молодых прихожан? В каких местах мы обычно встречались? Он явно знал куда больше, чем я. Я держался смирно.

Немцы хотели выманить у меня что-нибудь, чтобы подготовить западню для некоторых горожан. Но, позвольте, откуда стало известно, что я гомосексуал? И тут-то мне показали протокол, подписанный мною в семнадцать лет, где я заявлял офицеру французской полиции о краже часов в сомнительном месте. Там стояла моя подпись. Я не смог доказать, что я не гей. Тех, кому судьба подарила такую возможность, просто выслали за пределы территории, их не было среди интернированных. [14]

На меня обрушился град ударов. Эсэсовцы за столом все время менялись. И каждый раз допрос начинался одинаково: имя, фамилия, дата рождения, имена и адреса знакомых «гомосексуалистов». Они сменяли друг друга и кричали, угрожали, били. Их целью было выпотрошить нас, усмирить, погасить последнюю искру сопротивления. Повторив одни и те же показания, те же самые отпирательства раз по двадцать в течение десяти часов, мы наконец увидели, как из папок достают листы с записанными показаниями. Нужно было подписать их. Подтвердить, стоя коленями на рейках, что все эти имена и есть список «гомосексуалистов Мюлуза». От наших криков дрожали даже стены. Иногда нас вели в другой служебный кабинет. Там требовалось опознать других подвергнутых пыткам людей, которых тоже взяли в этот день. Тогда наши взгляды встречались, и в них был ужас.