Шрифт:
Сперва мы пытались как-то противостоять страданиям, но это очень скоро стало невозможно. Колесо насилия раскручивалось с ужасающей скоростью. Взбешенные нашим сопротивлением, эсэсовцы принялись вырывать нам ногти. В ярости они переломали рейки, на которых мы стояли коленопреклоненные, и изнасиловали нас ими. У нас были разодраны все кишки. Кровь хлестала отовсюду. И сейчас еще у меня в ушах стоят полные страшных мук вопли.
Когда я снова открыл глаза, мне показалось, что я попал в подсобку мясной лавки. Я не мог вообще ни о чем думать. Мучения убивали даже робкую попытку мысли. Настоящее насилие, разрушающее все на своем пути. Но для наших истязателей это была самая ничтожная из побед. Ведь когда я подписал, как и другие, этот документ, чтобы только перестать страдать, он сразу же так набух кровью, что его невозможно стало прочесть.
День догорел за окнами гестапо. И когда опустилась ночь, нас без суда и следствия перевезли в мюлузскую тюрьму. Прием был не из лучших. Меня бросили в переполненную камеру, темную и сырую. Я попробовал найти место в этой тесноте. Последним моим желанием в этот уходящий день, без сомнения наихудший в моей жизни, было просто рухнуть. Вокруг стонали или дремали полдюжины таких же арестантов. Просто опираясь о стену или присев на землю, ведь их было много. [15] Присмотревшись, я увидел, что у многих были распухшие лица в кровоподтеках — над ними учинили настоящую расправу.
15
Внутренний документ отделения гестапо в Мюлузе от 27 апреля 1942 года, содержащий перечень «превентивных полицейских акций» до этого дня, начиная с 27 июня 1940-го, включал в себя 230 человек, вывезенных в неоккупированную Францию под грифом «профессиональных уголовников», а также сутенеров и асоциальных элементов, и 120 человек под тем же грифом, не вернувшихся из французской эвакуации, как и 260 человек из их окружения. Таким же образом было эвакуировано 95 гомосексуалов и 19 человек из их окружения, 42 цыгана и 240 человек из их окружения. В тот же день немецкие власти в лагере Ширмека подтвердили наличие 33 «профессиональных преступников» и 9 гомосексуалистов, из которых 11 «профессиональных преступников» и один гомосексуалист находились под усиленной охраной, а также наличие 91 проститутки и 154 «тунеядцев, пьяниц и других антиобщественных элементов». Наконец, в «отчете полицейского надзора» были записаны еще 227 «браконьеров». (Отрывок из: Homosexualitat in der NS-Zeit, Fischer Taschenbuch, mars 1993, p. 273— 274.)
И все-таки надо упомянуть, как это и делает Ричард Плант, что, заметая следы, «нацисты в немецкой администрации старались составлять протоколы, делать записи и выносить разные приказы как можно непонятнее и дальше от истины». Например, немецкое население одно время путало схожие выражения: «концентрационлагерь» (концентрационный ) и «концертлагерь» (лагерь-концерт, традиционное место, где исполняют музыку) — «путаница, позволявшая им думать, будто заключенные играют на инструментах и расслабляются». (Walter Kempowski, p. 33 et 42.)
После долгого ожидания кто-то в глубине камеры уступил мне место у стены. Я встал в дарованный мне закуток. Он был хуже других: из стены сочилась вода, от которой веяло ледяным холодом. Уступить место последнему из новобранцев в самом негостеприимном углу камеры — это говорило о том, что человеческая солидарность тоже имеет границы. Я сказал себе, что ничто не мешает нам, жертвам одного и того же чудовищного насилия, и между собой тоже сделать кого-нибудь козлом отпущения. И заснуть смог, только когда упал, совершенно лишившись сил.
Десять дней и ночей пробыл я в тесной камере, среди такой жестокости. В этой драме тяжко пришлось каждому арестанту. Общение сводилось к минимуму, ибо здесь царила всеобщая подозрительность и каждый замыкался в своем одиноком страдании. Лишение свободы — вещь столь чудовищная, что равной ей можно признать лишь пытку.
Один из братьев пришел навестить меня. Встревоженные тем, что я не вернулся домой, они с отцом на следующий день пришли посмотреть, что происходит в гестапо. [16] Им удалось узнать, что меня держат в городской тюрьме. Эсэсовцы еще прибавили, что я всего лишь «швайнхунд», в немецком языке — грязное ругательство, смысл которого был совершенно ясен. В такой унизительной форме суждено было моим близким узнать наконец о моей гомосексуальности. Глубочайшая рана, как для них, так и для меня самого. Мой брат предупредил меня, что с гестапо разговаривать бесполезно, у них на все свой закон, и адвокаты не смогли ничему помешать. Я остался совершенно один.
16
После облав на гомосексуалов их количество уменьшилось. Гомосексуальные пары находились под постоянной угрозой, а их семьи помалкивали. Как отмечает Ричард Плант, в Германии «у гомосексуалов не было контактов с внешним миром: редкие семьи осмеливались признаться, что имеют сына, брата, супруга или просто родственника, интернированного за нарушение параграфа 175». (Richard Plant, Rosa Winkel. Der Krieg der Nazis gegen die Homosexuellen, Campus Verlag, 1991, p. 133.)
На рассвете 13 мая 1941 года меня бросили в полицейский фургон, запертый снаружи на замок. Нас было около дюжины. Он миновал центр и поехал пригородами Мюлуза. Куда нас везли? Глядя в щели, кое-кто решил, что это дорога на Бельфор. Это могло означать отправку к границе, выселение в свободную зону, то есть самый лучший для нас выход. [17] Но нельзя было не понимать очевидного: на самом деле дорога вела прямо на север, в направлении Кольмара и Страсбурга, или, точнее, к лагерю в Ширмеке в долине Де-ля-Брюш. [18]
17
В качестве секретаря приемного центра в павильоне Лионской ярмарки, принимавшего высланных из Эльзаса, Эме Шпиц (также и автор книги «Struthof, bagne nazi en France» с предисловием маршала Латтре де Тассиньи, изданной в 1970 году) отметит поименную высылку 91 гомосексуала с 1 июля 1940 года до конца декабря 1940-го.
18
Документ немецких властей от 10 мая 1941 года, в котором фигурирует Пьер Зеель, заключенный в мюлузскую тюрьму. Отмечен и его перевод 13 числа текущего месяца в лагерь Ширмека. Документ был извлечен из архивов тюрьмы в Мюлузе и передан Министерством юстиции 24 декабря 1984 года Пьеру Зеелю с пометкой заместителя директора: «Результат поисков, предпринятых мною в немецких архивах этого учреждения, — один этот документ, фотокопию которого я направляю вам».
Второе письмо от 26 сентября 1988 года, подписанное директором управления исправительных тюрем Мюлуза и содержащее тот же документ, указывает также: «Упорные изыскания в наших архивах не позволили определить ни дату, ни мотив ареста» (речь идет о пребывании Пьера Зееля в мюлузской тюрьме).
Вдоль дороги в ущелье Донон, в тридцати километрах к западу от Страсбурга, французы в период «странной войны» на скорую руку понастроили ряды бараков, чтобы население прифронтовой полосы временно могло разместиться там в ожидании последующей эвакуации. Потом оккупанты реквизировали все эти постройки, за счет них расширяя в Эльзасе места заключения. По другую сторону Рейна различные организации быстрого интернирования действовали уже несколько лет.
Минуло одиннадцать месяцев, как сдался Страсбург, и гестапо, устроив свой штаб прямо в префектуре, занялось налаживанием разнообразных разведсетей среди коллаборационистов и осведомителей. Процент задержанного и депортированного населения в Эльзасе был в семь раз больше, чем во всей остальной Франции. Этих людей надо было где-то размещать. Вот потому-то, спустя всего несколько недель после оккупации, в Эльзасе появилась сразу дюжина лагерей для перемещенных лиц, лагерей переподготовки для интернированных и просто концентрационных. Первые сто пятьдесят граждан Франции и Эльзаса вступили в лагерь Ширмека в понедельник 15 июля 1940 года.
Ширмек располагался неподалеку от населенного пункта Ля-Брок. Поэтому лагерь, находящийся там, часто называли лагерем Форбрюх, что было просто переводом на немецкий названия Ля-Брок. По тем же причинам и концентрационный лагерь Штрутгоф, построенный год спустя заключенными лагеря в Ширмеке — в том числе и мной, — иногда упоминался под названием Нацвайллер [19] .
В тот же день, 13 мая 1941 года, выехав из штаба гестапо в Мюлузе, французский полицейский фургон остановился возле ворот лагеря в Ширмеке. Нашим глазам предстали бараки, окруженные двойной оградой из высоких решеток. По всем четырем сторонам находились наблюдательные сторожевые вышки, на которых стояли вооруженные люди. Охранники, сплошь немцы, носили на отворотах гимнастерок и на касках изображение черепа — зловещий знак. Нас выпустили из фургона. Мы вышли, предчувствуя самое худшее. Тюремный фургон сразу уехал.
19
Многочисленные документы действительно только вскользь упоминают о Ширмеке, Форбрюхе или Ширмеке-Форбрюхе. Зато соседний лагерь Штрутгоф часто упоминается под названием «лагерь Нацвиллер». Его комендант Иозеф Крамер был после освобождения лагеря приговорен к смертной казни на Нюрнбергском процессе и казнен, в отличие от коменданта лагеря Ширмека. (Christian Bernadac, Les Medecins maudits, ed. France Empire, 1967, p. 122.)
Нас встретили градом ударов. Ужас охватил нас целиком. Нам приказали бежать, ползти, потом снова бежать и снова ползти. Вскоре то, что еще оставалось от нашей цивильной одежды, окончательно превратилось в лохмотья. За выкрикиванием приказов непременно следовали удары, их наносили подходившие к нам люди из СС.
Потом, после ледяного душа, меня вместе с другими побрили. Мои волосы, подстриженные по моде «зазу», остались на полу помещения интенданта. Зазу, разумеется, были ненавистны нацистам, уже давно истребившим культурный авангард Германии по ту сторону Рейна, запретившим джаз и все остальное, хоть чуть-чуть выделявшееся, под лозунгом искоренения дегенеративных тенденций в немецкой культуре и наглой заносчивости по отношению к новому порядку. А поскольку я был зазу, то меня удостоили особой пытки. Заключенный, которому поручили меня обрить, содрал мне кожу на голове, ибо, состригая волосы, обязан был выстричь знак свастики.