Горько было Николаю Новикову и его сверстникам расставаться с юношескими иллюзиями. Циничный указ Екатерины II о роспуске законодательной Комиссии не оставлял надежд на скорые перемены в общественной жизни России. Перспектива стать покорным исполнителем распоряжений свыше не привлекала Новикова. Военная служба представлялась ему «беспокойною и угнетающею человечество». Для «приказных» дел он был слишком принципиален и брезглив. Придворная должность «всех покойняе» — гласило общее мнение, однако чувство собственного достоинства не позволяло потомку старинного дворянского рода изощряться в «науке притворства» и «к большим боярам ездить на поклон». Поэтому при первом же удобном случае, зимой 1769 г. Новиков навсегда оставил государственную службу, решив безраздельно посвятить себя делу просвещения соотечественников.

Первые опыты издательской деятельности показали Новикову, насколько велика моральная ответственность перед обществом человека, взявшего на себя многотрудные обязанности посредника между сочинителями и читателями. Современных ему издателей-коммерсантов мало волновала этическая сторона их ремесла. Книга была для «парнасских щепетильников» (щепетильниками называли в то время мелких торговцев) таким же ходовым товаром, как «снурки, запонки и наперстки», и они легко приноравливались к любым вкусам покупателей. Большой фантазии для этого не требовалось. Неграмотный крестьянин, как и раньше, украшал свою избу лубочными портретами славных «лыцарей» Бовы и Еруслана, приказный любил на досуге от трудов полистать святцы, а скучающий от безделья дворянин часами мог колдовать над гербовниками и сонниками. Нет нужды доказывать, как мало способствовали эти образчики типографского искусства просвещению темных, невежественных умов. Не меньшую опасность для читателей представляли авантюрно-эротические романы, наводнившие русский книжный рынок. Ломка традиционных домостроевских норм общежития под влиянием скептических идей французского Просвещения была истолкована малообразованными дворянскими недорослями и их подругами в чисто нигилистическом духе, как крушение всех нравственных устоев. На потребу этим шаржированным копиям парижских петиметров издавались зло высмеянные Новиковым пикантные сочинения амурных дел мастеров «искушателевых», «обманов» и «соблазнителевых». Издания петровского времени зачастую были прагматичны и скучны, однако первые попытки расширить книжный репертуар носили явно сомнительный характер.

Новиков в вопросах издательской политики занял раз и навсегда принципиальную позицию, исключавшую любые компромиссы с совестью ради приобретения материальных выгод. Выпуская в свет осенью 1768 г. три тоненькие книжечки стихов своего сослуживца по секретарской работе в Комиссии, талантливого и самобытного поэта В. И. Майкова [12] , он едва ли мог рассчитывать на прибыль от их продажи. «Черт меня дернул, — жаловался Новикову полгода спустя другой писатель-разночинец А. О. Аблесимов, — приняться за самое разорительное упражнение, а именно: за стихотворство. Я сочинил сказки в стихах и хотел их напечатать, но от меня за напечатание требовали денег прежде напечатания. Вам без сомнения известно, что люди моего промысла деньги почитают редкостию, а еще больше те, которые от стихов пропитание имеют… Я искал долгое время, кто бы у меня книжку мою купил, наконец, нашел книгопродавца; я пришел к нему с авторским подобострастием и просил его, чтобы он книжку мою купил и напечатал. Господин автор, сказал он мне, знаете ли вы, что платить деньги за напечатание стихов так же прибыльно, как и платить за папские индульгенции. Я опытами узнал, что стихами расторговаться никакой нет надежды» [13] .

Бедственное положение российской Музы в те дни стало притчей во языцех. Читающая публика не желала замечать ее существования, и нужно было обладать незаурядной прозорливостью, чтобы пойти против течения. Новиков не испугался трудностей. Сознание огромной общественной значимости начатого им дела поддерживало издателя в часы сомнений, и он, невзирая на убытки, выпускал сочинения своих друзей и единомышленников, писателей-разночинцев М. И. Попова, В. И. Майкова, А. О. Аблесимова и И. А. Дмитревского. Заметим, что убытки были не так уж велики. Тираж в 60 экз. книжечки майковских стихов обошелся Новикову в 2 руб. 40 коп., 250 экз. «Сонетов» — в 3 руб. 24 коп. Такой расход был вполне по карману помещику средней руки, некоторая часть затрат несомненно возмещалась со временем, а о прибылях он пока еще и не думал.

Скептическое отношение читателей к трудам писателей-соотечественников далеко не всегда свидетельствовало об их космополитизме или невежестве. Даже самым ревностным патриотам наскучил традиционный репертуар русской словесности: панегирические стихи и доморощенные переделки чужеземных комедий. Стоило Новикову выступить в новом амплуа издателя остросатирического еженедельника, как к нему пришли слава и коммерческий успех. Выход первых номеров журнала «Трутень» вызвал в обществе огромный интерес Всех поразила злободневность и меткость обличительных зарисовок, независимость суждений и страстная публицистичность новиковского питомца. Казалось, что он подслушал то, о чем шептались в салонах и трактирах, сумел по тысяче мелких симптомов распознать признаки смертельной болезни, подтачивавшей русское общество.

Новиков был не только издателем журнала, но и самым активным его автором. Уроки, преподанные ему депутатами комиссии «о среднем роде людей», не прошли даром. С каждым днем он все больше убеждался в неизбежности острого социального конфликта между «благородным» сословием и угнетенными массами. Вить тревогу — вот что было, по его мнению, в то время высшим гражданским долгом. 25-летний журналист оказался прозорливее и дальновиднее убеленных сединами государственных мужей. «Они работают, а вы их хлеб идите». Избрав эти строки из притчи Сумарокова эпиграфом к «Трутню», Новиков прямо и открыто заявил читателям о своих политических симпатиях и антипатиях. Не индивидуальные человеческие слабости и пороки, а самые отвратительные язвы современного русского общества — произвол крепостников, лихоимство чиновников, космополитизм дворянских трутней — стали мишенью для стрел новиковской сатиры.

«Безрассуд болен мнением, — сообщал „Трутень“, — что крестьяне не суть человеки… Бедные крестьяне любить его, как отца, не смеют, но почитая в нем своего тирана, его трепещут. Они работают день и ночь, но со всем тем едва, едва имеют дневное пропитание, за тем что насилу могут платить господские поборы… Всевышний благословляет их труды и награждает, а Безрассуд их обирает». Рачительный хозяин 400 крепостных душ, Новиков не собирался добровольно расставаться со своими доходами и привилегиями. Его политическая программа была весьма умеренной. В то же время он хорошо понимал, что любому терпению угнетенных есть предел. Гневно осуждая беззаконие и произвол царских чиновников, он видел в них главных виновников народных возмущений. Жестокость и безнравственность дворянских трутней таили в себе, по его мнению, смертельную угрозу благополучию и самому существованию всего благородного сословия. И не только абстрактный гуманизм, но и элементарный здравый смысл подсказывал Новикову единственно реальное в тех условиях средство, способное хотя бы на время предотвратить острый социальный конфликт: дворянам лучше посту питься своими безрассудными прихотями, чем потерять все. «Ты сам ведаешь, — предупреждал он жестокосердного помещика устами нищего бобыля Филатки, — что твоя милость без нашей братьи крестьян никуда не годишься».

Казалось бы, Новиков выступил в «Трутне» союзником и даже последователем Екатерины II. Законность, гуманность и умеренность — эти основополагающие принципы государственного правления были торжественно провозглашены императрицей в «Наказе» Комиссии о сочинении нового Уложения. Провозглашены… и прочно забыты! «Отчего у нас начинаются дела с великим жаром и пылкостью, — язвительно вопрошал спустя несколько лет императрицу Д. И. Фонвизин, — потом же оставляются, а нередко и совсем забываются» [14] . Ответа он так и не получил. Новикову же вместо ободрения и поддержки дали понять, что он не в свои сани садится, дерзко поучая уму-разуму «больших бояр». Екатерина была не на шутку разгневана. История с Комиссией повторялась, и ее остроумный отвлекающий маневр грозил закончиться очередным политическим скандалом. Начальственные окрики «Всякой всячины» трудно даже назвать литературной полемикой. Первое время редактор «Трутня» пытался их не замечать или высмеивать. «Госпожа Всякая всячина, — сообщал он читателям, — написала, что пятый лист Трутня уничтожает. И это как-то сказано не по-русски; уничтожить, то есть в ничто превратить, есть слово, самовластию свойственное, а таким безделицам, как ее листки, никакая власть не прилична; уничтожает верхняя власть какое-нибудь право другим. Но с госпожи Всякой всячины довольно бы было написать, что презирает, а не уничтожает мою критику. Сих же листков множество носится по рукам, итак их всех ей уничтожить не можно» [15] .