– А зачем менять имя?

– Но Гогенцоллерн… Вы думаете, работницы уважали бы меня, зная мое настоящее имя?

– Да, за то, что имя Гогенцоллерн ничего не стоит сегодня!

– Расскажите мне про стеклянный глаз, – вдруг тихо сказала Луиза.

– Это обычная история, Луиза. Бесполезно ее рассказывать. Христианская история. Вы, конечно же, знаете какие-то христианские истории, не правда ли? Они все так похожи.

– Что вы имеете в виду под христианской историей?

– Вы читали «Контрапункт» Олдоса Хаксли? Так вот, смерть ребенка, маленького Филиппа, в последней главе – это и есть христианская история. Олдос Хаскли мог избежать ненужной жестокости, если бы не заставил ребенка умереть. Однажды Хаксли пригласили в Букингемский дворец. Королева Мария и король Георг V желали познакомиться с ним. То было время большого успеха книги. Королевская чета приняла Хаксли с искренней сердечностью. Они говорили с ним о его книгах, интересовались его поездками, планами на будущее, расспрашивали о духе современной английской литературы. После беседы, когда Хаксли уже откланялся и стоял на пороге, его величество Георг V любезно позвал его обратно. Король выглядел смущенным, хотел что-то сказать и не решался. Наконец король сказал Хаксли неуверенным голосом: «Господин Хаксли, королева и я должны сделать вам упрек. Совершенно ни к чему было заставлять умирать ребенка».

– Oh, what a lovely story! [243] – воскликнула Луиза.

– Христианская история, Луиза.

– Расскажите про стеклянный глаз, – сказала Луиза, покраснев.

Осенью 1941-го я находился на Украине под Полтавой. В этом районе было очень много партизан. Казалось, вернулись мятежные казацкие времена Хмельницкого, Пугачева и Стеньки Разина. Отряды партизан укрывались в лесах и болотах вдоль Днепра, ружейные залпы и автоматные очереди неожиданно раздавались из развалин домов, из балок и зарослей. Потом возвращалась тишина, плоская и глухая, монотонная тишина бесконечной русской равнины.

Однажды артиллерийская колонна во главе с немецким офицером проезжала село. В селе не было ни души, дома выглядели давно заброшенными. В колхозных конюшнях сотня лошадей лежала на земле, все еще привязанная уздечками к пустым кормушкам: лошади пали от голода. Деревня имела пугающий вид русских деревень, на которые обрушилась вся тяжесть немецких репрессий. С каким-то унынием, с чувством дискомфорта, почти со страхом смотрел офицер на пустые дома, солому на крылечках, на распахнутые окна и пустые немые комнаты. Поверх забора высовывали свои круглые черные и неподвижные глаза подсолнухи, обрамленные длинными желтыми ресницами, они пристально следили за прохождением колонны. Офицер скакал, пригнувшись к лошадиной гриве и держась за луку седла. Ему еще не было сорока, а волосы уже поседели. Он изредка посматривал на туманное небо, потом выпрямлялся в стременах и оборачивался к колонне. Солдаты шагали за упряжками, лошади били копытами в дорожную грязь, плети свистели во влажном воздухе, возничие кричали «Ja! Ja!», подгоняя лошадей. Стоял тусклый день, и в сером осеннем воздухе село имело призрачный вид. Поднялся ветер, повешенные евреи закачались на ветках деревьев. Долгий шепот пробежал от хаты к хате, как звук бегущих по нищим комнатам детских босых ног, долгое шуршание, как если бы полчища крыс шныряли в покинутых домах.

Колонна остановилась в селе, и солдаты уже разошлись по улочкам и огородам в поисках воды для лошадей, когда офицер вдруг пустил лошадь рысью и, странно побледнев, закричал: «Weg, weg, Leute!» [244] Пролетая, он поднимал стеком уже рассевшихся на пороге солдат и кричал: «Weg, weg, Leute!»

Тогда среди солдат пробежало слово «Flecktiphus» [245] , это страшное слово пробежало по колонне до самого арьергарда, остановившегося уже за селом. Все заняли свои места, и колонна тронулась в путь. «Ja! Ja!» – засвистели в сером воздухе плети; проходящие артиллеристы бросали ошеломленные взгляды в дома, где костлявые синие мертвецы с выпученными глазами лежали на соломенных подстилках, как призраки. Офицер остановил лошадь посреди сельской площади рядом с лежащей в грязи опрокинутой статуей Сталина и остался стоять, пропуская колонну. Он изредка подносил руку ко лбу и усталым движением очень медленно и осторожно потирал левый глаз.

До заката было еще далеко, но первые вечерние тени уже сгустили кроны деревьев. Лошадь офицера нетерпеливо била копытом в грязь, намереваясь сорваться рысью вслед за выходящей из села колонной. Офицер направил лошадь за последним лафетом, замкнул хвост колонны и, оказавшись у последних домов, привстал в стременах и обернулся назад. Улица и площадь пусты, в жалких домах никого. И все же шепот и шорох, которые ветер своим шершавым языком вылизывал из глинобитных стен, шепот и шорох босых детей и голодных крыс сопровождал колонну. Офицер поднес руку ко лбу и усталым, грустным жестом прижал ее к глазу. Вдруг раздался залп, просвистевший у уха.

– Halt! – крикнул офицер.

Колонна остановилась, пулемет хвостовой батареи стал стрелять по сельским хатам. За первым залпом последовали другие, огонь партизан становился сильнее, ожесточеннее и злее. Два артиллериста упали. Тогда офицер пришпорил лошадь и галопом объехал колонну, отдавая приказ. Солдаты бросились окружать село, стреляя на ходу.

– На куски! – кричал офицер. – Разрушить все!

Партизаны продолжали огонь, упал еще один артиллерист. Тогда офицер сильно рассердился. Он скакал по полю, подбадривая солдат, расставляя орудия по позициям, чтобы стрелять по деревне со всех сторон. Загорелось несколько домов. Ураган зажигательных гранат ударил по сельцу, разнося в щепы стены, снося крыши, вырывая деревья и поднимая тучи пыли. Неустрашимые партизаны продолжали стрелять. Но вскоре огонь артиллерии стал таким сильным, что село захлебнулось в огне. И тогда из дыма и огня выскочило несколько партизан с поднятыми руками. В большинстве это были молодые мужчины, с ними несколько стариков и женщина. Офицер пригнулся в седле, рассматривая всех по одному. Пот тек у него со лба и заливал лицо.

– Расстрелять! – скучным хриплым голосом сказал он и усталым движением прижал руку к глазу.

– Feuer! – прокричал фельдфебель.

После автоматной очереди офицер обернулся, посмотрел на упавшие тела, махнул стеком.

– Jawohl! – ответил фельдфебель и разрядил пистолет в кучу трупов. Тогда офицер поднял руку, артиллеристы пристегнули постромки, колонна выстроилась и тронулась в маршевом порядке.

Пригнувшись в седле и держась обеими руками за луку, офицер поскакал в пятидесяти шагах за последней упряжкой; голова колонны удалилась, пропадая на грязной равнине, когда неожиданный выстрел просвистел возле офицерского уха.

– Halt! – крикнул офицер.

Колонна остановилась, хвостовая батарея снова открыла огонь по деревне. Все пулеметы стреляли по горящим домам. Но неторопливые, уверенные выстрелы из деревни продолжали пробивать черные облака дыма.

– Четыре, пять, шесть… – громко считал офицер.

Стреляла одна винтовка, один человек. Вдруг от клубов дыма отделилась тень с поднятыми руками.

Солдаты схватили и швырнули партизана к ногам офицера, тот, нагнувшись в седле, стал его разглядывать.