А Иешуа уже шел к Мари.

— Как ты это сделала? — спросил он ее.

Мари оторвалась на секунду от раненого солдатка, которому только принялась бинтовать залитую кровью ногу, торчащую из разрезанной по всей длине штанины комбеза.

— Это не я. Я такого не сумела бы. Это он меня вел, — сказала без улыбки. — Вы же сами научили его всему… Знаете, он теперь умеет говорить со мной тот, кто внутри.

— И что он сказал тебе?

— Он сказал мне, куда увести солдат, а я сказала об этом капитану.

— Если бы не Мари, — проговорил Латынин, влюбленно глядя на девушку, — мы бы все здесь полегли. А так — только одиннадцать. Только те, кто не успел. Она как будто голос какой услыхала: где совсем не простреливается… А ведь «град» был настильный. Эти суки поливали нас свинцом, как смертных врагов… Почему, Мессия?..

Иешуа смотрел в небо, не отвечая. Высоко-высоко — куда выше ретевших на север «Кашек» — парил коршун, задевая крыльями облака. Латынин проследил за взглядом Иешуа, явно не понял странного интереса высокого гостя к рядовой птице, терпеливо, хотя и обиженно, ждал ответа на свой вопрос. Или объяснений отсутствия оного.

— «В глазах всех птиц напрасно расставляется сеть, — медленно процитировал Иешуа, перевел взгляд на капитана, — а делают засаду для их крови и подстерегают их души». Разве не так произошло с тобой и твоими людьми, а, капитан? Так исполните за царя Соломона: «Сын мой, не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их».

— То есть? — все-таки не понял капитан. — С кем не ходить?

— Где твой дом, капитан?

— В России. Город такой есть — Воронеж…

— Там тебя ждут?

— Мать… Ждала… Умерла в прошлом году…

— Значит, придется совратиться тебе на свою дорогу… Подожди, я тебе еще укажу ее. А пока мне надо помочь тем, кто не уберегся от «града», пролитого вашими хозяевами…

Он шел по лощине, превращенной в бивуак, как ходил когда-то, две с лишним тысячи лет назад — по Галилее больных и убогих, немощных и сирых, он, как и тогда, как всегда, касался ран солдат кончиками пальцев или ладонями — кого как, он занимался привычной своей и давно ему неинтересной работенкой, сделавшей его знаменитым в земле Ханаанской чудотворцем и целителем, но кто, кроме него, сделал бы ее здесь и сейчас — на Балканах?..

А когда он обошел всех, кто страдал, и, усталый, опустился на траву, принял от рыжего и ражего сержанта чашку чаю, — вот тогда Латынин позволил себе тихо-тихо спросить о затаенном:

— Учитель, а как же убитые?..

— Что убитые? — не понял Иешуа.

Он все-таки устал. Он всегда уставал от лекарских своих чудес, хоть и нехитры они, а выматывали — особенно если лечить приходилось многих. Поэтому и не услышал мысли капитана, не прочитал их.

— Ну, как же… — косноязычно продолжил Латынин, — ведь они же тоже… ну, чтоб жили, значит… вы бы попробовали…

— Что попробовал?..

Нет, определенно — Иешуа был в данный описываемый момент явно не в своей форме! Да и здесь ли он был сейчас? Может, где-то далеко?..

— Оживить, вот что, — выпалил Латынин, разом решившись на сумасшедшее требование.

Иешуа отпил глоток, не обращая внимания на прямо-таки вулканическую температуру крутого чая, и вроде бы вернулся из своего далекого далека, осмысленно и ясно увидел вопрошающего и еще десятки солдатских лиц, с детским нетерпением ждущих ответа, а точнее, чуда, ибо что всегда ждут в детстве?.. И маской застывшее лицо Мари видел он — вот странность-то! — тоже всерьез ожидающей судьбоносного решения Учителя.

— Оживить?.. — Он, как и все, был серьезен. — Я не смогу никого оживить, извините меня.

— Почему?!

— Я не Бог, — печально ответил Иешуа. — Попросите его. Хотя… — замялся на секунду, — хотя и Он, полагаю, не в силах помочь вашим товарищам. Для них война закончилась. И для нас — тоже… — Отставил кружку, опять не допив, резко поднялся. Поискал глазами Круза, нашел. Приказал: — Вызывай вертушку, майор. У меня еще есть кое-какие дела в вашем штабе…

…Белград встретил команду Иешуа мелким моросящим дождичком, замешенном на холодном и колючем ветре. С аэродрома в штаб ехали почему-то на бесконечно длинном американском лимузине вызывающе голубого цвета. Такой за ними прислали.

— Мы прямо как рок-группа, — сказал Крис. — Знаете такую старую оперу «Иисус Христос — суперстар»?.. Все сходится, только не поем.

— И время другое, — заметила Мари. — Так что, скорее, продолжение оперы, вторая часть, играть и петь tristemente, то есть печально.

— Была такая опера? — неожиданно заинтересовался Иешуа. — Вот уж не гадал, что про мою жизнь сочинят оперу… Но почему же печально? Не вижу причины.

— А то, что произошло сегодня? Это, по-вашему, не причина? — Мари была достаточно категорична.