— Повод — быть может, — согласился Иешуа, — но отнюдь не причина.

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся» — истина жестокая, но никто ее не отменял. А вот причину, похоже, можно если и не устранить совсем, то, по крайней мере, малость откорректировать. Я попробую…

— Причина — высокая политика, — вздохнул Крис, и Круз кивнул, молча соглашаясь. — Как ее откорректируешь?.. Кстати, что касается Балкан, она, политика эта хренова, уже три столетия не меняется, устаканилась навеки, корректируй не корректируй…

Иешуа смотрел в окно — проезжали мимо детского парка: ну деревья, кусты, ну клумбы с хилыми астрами, ну невысокое старенькое колесо обозрения, застывшее, похоже, навсегда, поскольку электричество в Белграде на пустые развлечения давно не отпускаюсь, ну деревянные простенькие горки для катанья на собственных попках, лестницы, вкопанные стойками в землю, какие-то змеевидные трубы-желобы… А детишкам наплевать было на просто кричащую бедность парка. Они лазили по лестницам, сдирали задницы на горках, ползали по трубам, орали, смеялись, и дрались тоже, и вон одиноко плакал какой-то мальчуган, растирая грязными кулачками слезы…

Скорость у лимузина — за сотню, улицы столицы пусты.

— «Тогда я сказал, — не отрывая взгляда от окна, начал Иешуа, — вот, иду; в свитке книжном написано о мне: я желаю исполнить волю Твою, Боже мой»… Обернулся, глянул на умолкнувших спутников, продолжил уже от себя, будто ожидая ответа от слушателей: — Только в чем она, воля Его, кто знал бы?.. Я-не ведаю сегодня ее…

Лихо тормознули у здания штаба Корпуса «Балканы», иначе — бывшей духовной семинарии, Крис выскочил первым и демонстративно распахнул дверь лимузина перед Иешуа. Тот легко выпрыгнул, взбежал по ступеням, сопровождаемый неотстающим Крузом, мелькнул мимо двух крутых сержантов у входа (Круз успел бросить им на бегу, показывая пропуск: «Мы — к генералу Догерти, он ждет…»), взлетел по лестнице на третий этаж и… исчез.

Круз затормозил посреди лестничной площадки, как будто налетел на стену: вот был только что человек и — нет его. Но — военная косточка — счел необходимым не удивляться, принял как должное, сохранил лицо. Спустился вниз, чтобы присоединиться к приторможенным сержантами спутникам Мессии. Счел здравым: коли сам Мессия решил исчезнуть в одиночку, значит, есть у него на то серьезные причины. Воинский долг требовал, правда, доложить куда следует о происшедшем, но Круз утишил свой воинский долг: с неких недавних пор он сильно сомневался в том, что он, долг то есть, вообще у него существует…

А Иешуа, значит, исчез с лестничной площадки и материализовался в известном зале командного пункта, или центра космической связи, а попросту говоря — в компьютерном центре штаба, где жил-был уже знакомый ему по прежнему визиту местный хилый «брэйн», легко способный, однако, соединить Иешуа с довильским всемогущим и всеведущим приятелем.

Операторы, как и в прошлый раз, были на время безболезненно выключены из реальности. Иешуа опять позаимствовал у кого-то капельку наушника, вошел в «брэйн» и назвал цифровой пароль.

И услышал в мозгу:

«Я ждал тебя, Пришелец».

«Мне нужна твоя помощь», — объяснил Иешуа.

«Догадываюсь. Вряд ли ты станешь тратить свое время на пустые беседы. Хотя и они бывают полезны, ты сам знаешь… Но — к делу. Как я понимаю, тебе не удалась твоя миссия? Ты не примирил непримиримых?»

«Я даже не приступал к ней. Некого мирить. Нет непримиримых — есть только слепые дети, но ведомые зрячим взрослым во имя его собственной выгоды».

«Ты понял. Но ведь так было всегда и так всегда будет. Неужели ты все еще льстишь себя нелепой и вредной надеждой хоть как-то исправить существующий порядок? Таким, повторю, он был и в годы твоего первого призвания, таков он ныне, когда ты снова сам призвал себя, таким останется до конца дней человеческих. Есть зрячие и слепые ведущие и ведомые, сильные и слабые, знающие и неведающие».

«Мне казалось, что проповеди — моя прерогатива…»

«Это не проповедь. Пришелец, это просто слова, так ловко сложенные во фразы, что более-менее становится ясной мысль говорящего. Ты же умеешь складывать их, у тебя это славно выходило в твоей прежней миссии, и здесь, я знаю, ты тоже умело убеждаешь людей… Да и что есть проповедь? Лишь термин, тоже всего лишь слово… Пришедший после тебя апостол Павел написал в одном из своих посланий достаточно жестко: „Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих“. „Юродство проповеди“ — не жестковато ли, как считаешь?..»

«Юродивый — близкий Богу, не вкладывай в этот термин современный жесткий смысл».

«Почему нет? Твое определение юродивости — позднейшее, привнесенное Церковью ради собственных целей. А современный, как ты говоришь, смысл и есть истинный, поскольку он отвечает сегодняшним критериям: бессмысленность, алогичность, явная анормальность… Разве таковы твои речи? Разве таковыми были проповеди лучших умов как раннего, так и позднейшего христианства? Да только ли христианства? Чем мусульмане, к которым ты не заглянул нынче, глупее или хуже?»