– Интеллигент херовый! Жизни не нюхал. Вон она, видишь? – Отчим вытянул перед собой правую руку ладонью вверх: грубая кожа с въевшейся грязью, шишки мозолей, грязные ногти. – Денег дать? Дам!

– Сходим вместе, – тетя вмешалась. – Кто еще будет? Очень вкусный пломбир.

– Можно на великах, – Рома выдвинул рацпредложение.

– Сына, я лет тридцать не ездила. Я лучше ножками.

Все хотели мороженого. Все, кроме «дяди». Молча набычившись, он налил себе водки (теща из принципа не реагировала), выпил залпом и съел остатки салата.

Тетя с сыном пошли в дом за деньгами. Теща встала, чтобы убрать посуду – не глядя на пьяницу.

Наконец можно было выйти из-за стола, что и сделали гости.

«Дядя» остался один. Он снова наполнил стопку, выпил, шумно выдохнул и, поскольку закусывать было нечем, сморщился и помахал ладонью около рта.

По возвращению тети и Ромы началось чаепитие. Все снова сели за стол. Пили чай-кофе, ели пломбир в стаканчиках (Аня и тетя, любительницы глиссе, смешали мороженое с кофе), а перед этим теща изъяла водку у Снегирева, не дав тому выпить последние сто граммов.

Когда все вышли из-за стола, картина была следующей: Снегирев еле держится на ногах; теща похожа на каменную статую, и от нее веет холодом; тетя солидарна в чувствах с сестрой, но отчего-то оживлена и болтлива; чету Беспаловых одолевают скука и неприязнь; Рома, то ли не чувствуя общего настроения, то ли следуя собственным желаниям, пристает к матери с расспросами о том, пойдут ли они на следующих выходных в зоопарк; мать отвечает, что сходят, конечно, да, но – «Как здесь Надя?»; теща, устав от родственницы, тут же спешит ответить, что ничего страшного, справимся, идите и не волнуйтесь; Леша хочет спать и капризничает, но спать упорно отказывается, – в общем, та еще обстановка.

Следующие два часа были тихими, жутко скучными. Поплавав в пруду, теща и тетя набрали полведра пупырчатых огурцов для гостей, и после этого все выпили чаю на прежнем месте, под старой яблоней, с одним лишь отличием: отчим Ани спал в доме. Леша, выспавшись на ручках у мамы, с новой энергией бегал по грядкам за кошкой, а Рома сел рядом с мамой и пил чай вместе со взрослыми.

Наконец пришло долгожданное время отъезда. Незадолго до этого Беспалов ушел к пруду, сел на одну из бетонных ступеней, спускающихся к воде, и погрузился в чистое созерцание. Здесь никого не было. Здесь было тихо. Он чувствовал: растворяется негатив и постепенно, с каждой минутой, замещается легкостью и спокойствием, столь редкими в последнее время. Это награда за муки, что он принял сегодня. Если бы он был художником, он написал бы здешний пейзаж: застроенные дачами низкие берега, заросли камышей в нескольких метрах по правую руку; рябь серой воды; удочки рыбаков, ждущих поклевки; юркую стрекозу – и над всем этим чистое лазурное небо, еще не тронутое тлением летнего вечера. Какой контраст с тем, что было там, за обедом. Умиротворенность природы – и пьяная ругань. Вечное небо – и мелочный быт.

Пора!

Он встал. В последний раз окинув взглядом окрестности, он пошел вверх по ступеням. Он не вернется сюда. Его ждет будущее, близкое будущее. Он вот-вот будет там.

– Слава Богу, это закончилось! – сказал он, как только они отъехали.

– Здесь я с тобой согласна. Мама сначала не слушала, когда я ей говорила, что он ей не пара, а теперь – сам видишь… Он раньше пил меньше и выглядел лучше. С цветами к ней приходил, чистый, в костюме, но я его сразу вычислила, быдло помойное.

– Каждый сам выбирает свой путь. Твоя мать выбрала.

– Думаю, она долго не выдержит.

– В этом я не уверен.

– Ее тоже можно понять. Она долго жила одна, а тут счастье такое. От радости в зобу дыханье сперло.

– Да уж.

– Можно попросить тебя об одном одолжении?

– Да.

– Мама переживает, что вы с ней мало общаетесь и что ты не можешь поговорить с ней по телефону больше одной минуты.

– О чем? Дома нормально, здоровье нормально, все, в общем, нормально. Давай запишем на диктофон – буду включать. Я все равно не скажу ей, если что-то не так.

– А мне?

– Может быть.

– То есть нет?

– Да, но в меру. Мужчина не должен жаловаться, он должен действовать.

– Сильно сказано. Сына, ты это запомнил?

Сидя сзади в детском кресле, Леша кивнул:

– Да, мам.

– Ладушки!

Обратно доехали без приключений, даже без намека на аварийную ситуацию, поэтому муж скупо похвалил Аню, чем очень польстил ей. Он решил про себя, что кода их отношений должна быть тихой и позитивной, не омраченной громкими глупыми ссорами. Нет смысла ссориться тем, кто скоро расстанется.

Наскоро приняв душ, он отправился на «летнюю холостяцкую прогулку», как он ее называл. Если позволяли погода и время, он шел куда глаза глядят, разными маршрутами, и отдыхал, глядя на город и думая обо всем, о чем угодно, кроме работы. На этот раз он шел в Центральный парк. По выходным, с половины восьмого до половины десятого, там выступали местные рок-команды. Это был своего рода рок-фестиваль, подарок любителям харда. Денег за вход не брали. Вкалывали на совесть.

Он прошел мимо серой девятиэтажной общаги, где жил бедным студентом (эх, сколько воспоминаний!) и вошел в парк со стороны улицы Каменской. Сюда долетали звуки музыки, и он непроизвольно ускорил шаг. Он шел по тенистой центральной аллее, где когда-то гулял с Викой. Как давно это было. Почти десять лет назад. С тех пор, кажется, мало что изменилось, но память штука скверная, ей нельзя верить. Он изменился сам. Он повзрослел. Расставшись с прежними идеалами, он стал жить в мире, где правят деньги, а не любовь к ближнему, и где от смысла слова «свобода», как знал его Саша, остался лишь звук. Он мимикрировал и с этим смирился. Он как все. Он не МакМерфи. Он плывет по течению, вместе со всеми. Он штамп, пусть и удачный с точки зрения ценностей общества потребления. Время от времени он прозревает, но, применив двоемыслие и самостоп, возвращается в зону комфорта из ранних сумерек истины. Когда-то там было солнце. Он жил там, глядя на мир сверху – как Заратустра – и чувствовал в себе силы плыть против течения.