– Сколько же человек жили в этом подвале?

– Думаю, больше ста человек. И все выжили. Там все было хорошо организовано, стояли какие-то ящики, на них топчаны. Буржуйки топили, коптилки выдавали.

– А кого пускали в этом подвал?

– Наверное, сколько мест было, столько и людей впустили. Однажды пришла к нам артистка или певица из нового желтого дома на углу Моховой и Пестеля, красивая такая. Сказала, что никогда в бомбоубежище не спускалась. У нее у окна стоял рояль, на котором она музицировала. Когда очередная бомбежка началась, она встала из-за рояля и пересела на диван. А бомба попала в этот дом и снесла ту часть комнаты, где стоял рояль. А диван уцелел. Тогда она пришла к нам в подвал и уже оттуда не уходила.

– Ваша семья была верующей?

– Нет, конечно, мы атеистами были. Но бабушка по маме атеистка, а по папе – верующая, из дворян. Не их тех дворян, которые шампанское пили на балах, а из тех, которые – трудяги. Бабушка была сильно верующая. Когда она ходила на рынок (а жила она на Стремянной), то, конечно, заходила во Владимирский собор. У нее в комнате иконки висели где-то в уголке. Тогда никто на эту тему не говорил. Но в собор ходили – и крестили, и праздники справляли, и свечки ставили.

– Среди тех, кто жил в этом подвале, было много верующих?

– Да никого не было! Это сейчас стали накручивать, придумывать, что все верили.

– Кто же организовал такое замечательное убежище в подвале собора?

– В том-то и дело, в том-то и вопрос! Ведь там было все отлично организовано. Я в этот собор всегда после войны заходила, свечки ставила, монетки бросала на ремонт – в благодарность. Не так давно я туда пришла и спросила у старшего священника: «Можно я на ваш подвал взгляну? Мы благодаря ему выжили в войну». А он ответил: «Ничего не знаем и знать не хотим». Я ему говорю: «Но это же было такое богоугодное дело!» А он мне: «Это быльем поросло и никого не интересует». Сейчас никого ничего, кроме денег, не интересует. Я как-то в этот собор пришла – смотрю, висит бумага, где написано, сколько стоят поминания. Расценочки! Меня так это возмутило! Это же церковь. Ценности изменились. В блокаду все по-другому было. Паники не было никогда, люди все спокойно воспринимали, как будто это судьба такая. На соседнем с нами топчане жил Оська Бродский с матерью. Он ведь из нашего дома. Мы с квартиры 15, а он с квартиры 13 на третьем этаже, только он намного младше, 40-го года рождения. Неужели он нигде этот подвал не описал? Если бы не этот подвал, он бы не выжил.

– Бродский говорил про блокаду в диалогах с Соломоном Волковым, про какие-то вспышки в небе, темную булочную у собора. Но про подвал не упоминал. А вы Бродского хорошо помните?

– А как же! Особенно хорошо его маму помню, такая рыженькая. После войны они жили неподалеку от нас. В 1954 году наш дом на Рылеева на ремонт пошел, и им комнату дали в доме Мурузи, потому что папа был фотокорреспондент, возглавлял кружок. Но с Оськой мы не очень дружили, он какой-то странный был. Ни учиться не хотел, ни работать. Когда мы уехали из подвала в эвакуацию, они, по-моему, там еще оставались.

– В подвале радио было?

– Нет, какое в церкви радио?

– Что вы там делали?

– Лежали.

– Не читали?

– Нет.

– А разговоры о чем были?

– Только о еде. Вот кончится война, уж я хлеба вдоволь поем.

– Воду вы где брали?

– Наверное, снег топили? Не помню. Я хотела там в соборе спросить, но никто не захотел со мной разговаривать.

– Как вы хлеб делили?

– Мама приносила чемоданчик, на нем резала хлеб, делила на нас четверых – у меня еще две сестры были. Всем одинаково. Однажды мама не успела какие-то продукты отоварить, и соседка предложила одолжить ей макарон. Помню, что мама отнекивалась, говорила: «Не надо, вдруг завтра опять не отоварю и не смогу отдать». Вот такое благородство. А сейчас рассказывают, как люди в блокаду друг на друга бросались. Я помню, как мама берет у нее десять черных макарон и говорит: «Девчонки, все сразу сварим или половину?» Мы, конечно: «Сразу!» – «А на завтра?» – «А на завтра что-нибудь Бог на самолете пришлет». И вдруг вечером в темноте слышим крик: «Зоя Трофимова тут есть?» – «Есть, есть!» Пришел мамин брат, морской офицер, они неподалеку стояли, город защищали. Принес алюминиевую кружку, в ней масло сливочное. Несколько кусков сахара, хлеба и какой-то крупы. И все смеялись: действительно, Бог на самолете прислал! Это, наверное, в начале февраля было.

– Люди в подвале делились между собой продуктами?

– Нет, у каждого свое. Хотя у нас в доме жила женщина, у которой дочь была геологом в Сибири в экспедиции. Эта женщина собрала дочери посылку перед самым началом войны – печенье и шоколад, но послать не успела. Так вот она приходила к нам и давала детям по маленькому кусочку шоколада и по четвертинке печенья. Вот где героизм! Она ведь могла их продать или поменять. Человек вообще – нехорошее существо, хорошее быстро забывает и только к старости начинает добро вспоминать. Тут недавно какой-то писатель выступал и говорил: «Трупы в блокаду складывали штабелями!» Я за все время блокады, может, только два или три раза видела, как по Литейному везли покойников, покрытых брезентом. Но чтобы лежал труп на улице, только один раз видела.

– Вы часто на улицу выходили?

– А как же! Нас мама выгоняла на улицу в такой мороз! Чтобы не залеживались. Ведь гибли те, кто лежал. Те, кто легли, так и остались лежать. Много было таких, кто не сопротивлялся. Но у нас мама жесткая была, подзатыльник могла навесить еще как! Если бы я, например, пришла и стала ныть, что двойку получила, что учительница такая-сякая, мама бы меня отлупила. Так что мы все время выходили на улицу, хотя была такая слабость, что вставать не хотелось, конечно.

– И про людоедство вы ничего тогда не слышали?

– Насчет людоедства никогда не слыхала. У нас в подвале даже никто не варил ни клей, ни ремни.

– А в диверсантов верили?

– Однажды бомбежка началась, мы бежали в подвал и видели, как из-за дома номер четыре в Радищевом переулке вылетела ракета. Там же Дом офицеров рядом, так что это наверняка были диверсанты.

– Вши у кого-то в подвале были?

– Конечно. Но вши и после войны были. Вши не от грязи, они от внутренней слабости.