Ричи сидел в библиотеке; читал, за столом, как политический деятель, с тлеющей сигареткой в зубах, весь стол в книгах, тяжеленных, старинных, с желтыми атласными страницами; включил лампу; день был пасмурный; потемнело в середине дня, будто перед затмением; Изерли же зашел к Тео, увидел его спящим, почувствовал запах спиртного, крепкого, торфяного, дубового, пахло прямо костром на берегу; расстроился; понял, что Тео ужасно хотел поехать в Лондон, но напридумывал себе абстракций, обязательств перед ним, Изерли; как невлюбленный, но порядочный мужчина; накрыл Тео пледом, как тогда – их втроем – Дилана, Дэмьена и Тео; какие они были смешные, пропахшие сухофруктами и халвой; заснувшие на самой знаменитой сцене – когда Джим Келли танцует с зонтиком под ливнем; заглянул к Ричи в библиотеку – «хочешь что-нибудь? кофе, чай? даже не знаю, что готовить – Тео опять укололся веретеном; что ты хочешь?» Ричи поднял глаза от страниц – тринадцатая сказка, а не глаза; синие-синие, целое поле васильков; «хочу какао, можно?» «конечно» – Ричи встал и пошел за ним на кухню, сел, закурил и смотрел, как двигается Изерли; не зная, как хорош собой – как стихийное явление, красота по-американски, летающий пакет, девушка-старшеклассница; тот вытащил блестящую маленькую кастрюльку, налил молока, поставил на плиту, и тер в кастрюльку, пока молоко жило своей сложной метафизической жизнью, шоколад на крупной терке; разлил какао по двум огромным глиняным кружкам, кинул туда еще по кусочку шоколада, придвинул одну кружку Ричи и сел напротив; и тоже закурил, свои тонкие, розовые; за окнами становилось все темнее, будто два греческих бога или два супергероя собрались сразиться; облака закручивались в воронку, ветер срывал макушки деревьев, отламывал их, как куски от булки; «что будешь делать?» спросил Ричи; «из еды? или вообще?» «вообще?» «не знаю; собирался вытащить все из погреба и посмотреть, посчитать, что нужно срочно вам ставить на стол, а что еще купить и засолить-замариновать-засахарить; но погода плохая – не видно ничего, и половину банок я хотел в сад вынести…» «обожаешь ты работу придумывать, прямо как мой дедушка; только сядешь в кресло-качалку, он сразу вспоминает, что еще надо сделать: расставить анатомические атласы по дате выпуска, или ножи все наточить на кухне, потому что настоящие парни сами у себя в доме точат ножи, а не прислуга; адские искоренители хаоса» «а как еще дом в порядке держать? Только выдергивая кресла из-под всех; суп со свиной грудинкой в горшочках и сырный пирог нормально на ужин?» «о, горшочки я люблю… нужно помочь? можешь не заморачиваться, нас же всего трое, и сделать пюре с сосисками, или фасоль из банки» «ты прямо как Тео – он впадает в экзистенциальный ужас от моих списков на день; не, там все просто; тесто у меня есть; и пять сыров разной мягкости и жирности; обожаю печь пироги; тесто, такое живое, дышит… извини»; Ричи улыбнулся и щелкнул зажигалкой, прикуривая очередную «кентину»; и Изерли поразило – как им легко вместе; если бы не было прошлого, непролазной, как снегопад, тьмы, они могли бы быть друзьями – такие разные, странные, сложные, как рассказы Гофмана. Ричи допил какао, сказал «спасибо» и ушел опять в библиотеку; Изерли поставил пирог в духовку; выкурил еще полпачки; понял, что все время думает про Изобель; не мучительно и не со страстью, как нужно было бы, по законам литературы; а спокойно, будто они знакомы с детства, ходили в один приход, бегали по лужам, теряли зонтик, падали вместе с качелей; потом пошли в школу и списывали друг у друга – она у него – математику, он у нее – французский; влюбились вместе в одну группу, съездили на концерт, и там, под дождем, хлынувшим внезапно с неба, разноцветном от огней и фейерверков, поцеловались впервые… Мысли о ней совсем не мешали Изерли, напротив, он думал, какой стала гармоничной его жизнь – будто сложился редкий пасьянс или огромный пазл на три тысячи кусочков – Трафальгарское сражение; как будто появился источник сил – волшебный напиток; ему так захотелось проверить – правда ли она существует; за окном выкручивало деревья почти с корнями, а он доготовил пирог и суп; поставил все на стол, оформил красиво – салфетки, хлеб, сок, вода; снял фартук и побежал под рваным леденеющим воздухом к гаражу, к джипу.

Она была настоящей, не придуманной, как хорошая детская книжка; он вышел из джипа; поставил его за углом, встал на площадь со стороны аптеки, которая еще работала, зеленые фонарики раскачивались бешено возле двери; люди покупали леденцы от кашля и горчичники – весна; Изерли забрался в самую тень и смотрел на ее дом – белый, с красными ставнями; она была опять в кухне; что-то готовила; в красном платье – он видел даже отсюда; с белым воротничком; и волосы заплетены в две косы – теперь уже не короной, а просто по спине; чем старше она будет, тем ярче и красивее будут ее волосы, кожа, глаза – как викторианские поместья; на ее локте он увидел неизменный любовный роман; что под обложкой; «Под колесами» Германа Гессе, «Яблоко» Мишеля Фейбера; ей нравилась мужская взрослая проза; интересно, а как она книги выбирает – только по формату обложки; неудобно, наверное… Дождь все никак не начинался; и похоже, это будет не просто дождь; град величиной с фальшивый жемчуг; улетят ли ван Хельсинг с ребятами, мельком подумал Изерли, сидят, небось, в аэропорту, играют в игры на телефонах; или читают; кофе из автоматов пьют; когда они летели сюда с ван Хельсингом, в Братство Розы, Изерли купил себе впервые в жизни в кофейном автомате что-то – молочный шоколад; и ему очень понравилось; хотя не сравнить с шоколадом из Джеммы; сам процесс доставил ему удовольствие – чему-то научиться, пребывать в обычном мире; хотя он сначала не понял, куда бросать мелочь, и дал автомату купюру – чуть больше; спросил потом ван Хельсинга, тот показал, где отверстие для мелочи; Изерли почувствовал себя Маугли. Холодно было ужасно, у Изерли изо рта вырывался пар, сейчас поеду, говорил он сам себе, вот сейчас; он так захотел ее увидеть, убедиться в ее существовании, что ничего не накинул, не взял – ни свитера, ни пиджака, ни пальто; стоял в одной рубашке светло-бежевой, приталенной, с погонами на плечах, кармашком для мелочей на груди, темно-коричневыми крошечными пуговицами, и в коричневых штанах, все такие любили в Братстве, занашивали до дыр на коленях и на бедрах; и в тонких кедах, коричневых; почти тапочках; надеялся, вдруг она его увидит, почувствует сквозь стены, непогоду…

И она почувствовала – это была фантастика, сказка; вот тут ему и надо было про все забыть и во все поверить; Изобель открыла дверь, как и тогда – и помахала ему рукой, будто они договаривались о встрече; будто они и вправду были знакомы лет сто, с самого детства; и она ждала его на ужин; приготовила самое любимое – кучу блинчиков с начинкой: с бараниной и зеленью, с соусом из сливок и шафрана и чеснока, с черносливом и грецкими орехами в меде, с укропом, сметаной и белыми грибами, с ванильным мороженым и клубникой; Изерли побежал, и над его тонкой фигуркой цвета топленого молока и шоколада загремел, наконец, гром.

Она была такая красивая в красном; такая теплая, пропахшая плитой, маслом, орехами, сметаной, шафраном.

– Ты сумасшедший! – засмеялась, обняла, легко, как брата. – Хочешь есть?

– Да, – сказал он. – Ужасно. Я сегодня весь день всех кормил, а сам только чашку какао выпил с Визано и пачкой сигарет.

– Кто такой Визано?

– Один ужасный парень.

– Совсем ужасный?

– Совсем, – и поцеловал ее в губы, сам, впервые кого-то за жизнь. Хлынул дождь, и обдал его в спину, как проехавшая машина водой из лужи, она затащила его в прихожую и закрыла дверь; вот и не достать нас никому. Он оторвался от нее, чтобы взглянуть на картину еще раз; потом спросил, где отец и братья.

– В пабе, смотрят футбол.

– Опять?

– Ты что, на острове необитаемом живешь? Лига чемпионов. У вас там все только концерты по телевизору редкие смотрят?

– Да у нас вообще нет телевизора, у всех ноутбуки. А все вместе мы кино смотрим только, «Общество мертвых поэтов», сказки чешские или ретроспективу Скорсезе, что сами захотим.

– Звучит здорово.

– Ну да, неплохо.

– Изерли… – он посмотрел на нее с улыбкой, она назвала его по имени так ласково, что он впервые его услышал будто – с изумрудным оттенком. – Ты меня уже любишь?

– Не знаю, – сказал он. – Мы не очень долго знакомы.

– Ну ладно, значит, у меня есть шанс. И у моих блинчиков.

– Правда, ты готовила блинчики? – он просто не верил; будто выиграл случайно, в казино, все вокруг поздравляют, а он не понимает еще ничего, суммы, возможностей, перспектив; оглох от музыки и глотка виски…

– Да, целую кучу; мне было скучно; и такая погода на улице – захотелось чего-то яркого; есть с лесными ягодами – ежевикой, черникой и брусникой, с сыром, творогом, зеленью и мускатным орехом, есть с карамелью и фисташковым мороженым, с гусиным печеночным паштетом и маринованными огурчиками, с бананами и йогуртом, с курицей и тмином, с персиками, с картофелем и грибами… тебе уже страшно? А кто говорил про топку паровозную?

– Хочу. Все. И с чаем горячим.

– Вот мой молодой человек, – и она поцеловала его в щеку звонко, как ребенка.

Они ели и пили чай, курили и болтали. Потом помыли вместе гору посуды – ему так нравилась ее кухня – золотая; солнце в консервной банке; потом она показала ему дом – гостиную, очень простую – кирпичные стены, нештукатуреные, небеленые, такие, какие есть, большой камин, темно-коричневые диван и подушки на полу, сидеть и разговаривать, куча настольных игр на столике чайном, из некрашеной сосны, плоский телевизор и старый музыкальный автомат, красный, огромный – папа о нем мечтал с самой юности, сказала она, купил через интернет, безумно был счастлив, они с мамой все время танцевали под Роя Орбисона или Джонни Кэша; после смерти он его редко слушает, кинет монетку, на что попадет – Джонни Митчелл, Бренду Ли, Энгельберта Хампердинка; облокотится о стенку; и слушает, и плачет тихо; это так ужасно и так романтично, когда так любишь человека, что не можешь его отпустить даже через двадцать лет; хочешь, проверим наши с тобой чувства, сказала, включила автомат, он замигал огоньками, загудел; в вазе с конфетами на столике всегда лежала мелочь; Изобель уронила мелочь в щель, Изерли улыбнулся – автоматы, сплошной Гофман у него сегодня в голове; в автомате что-то щелкнуло, зашуршало, будто там, как в сказке Мэри Нортон, сидел человечек, добывайка, в мантии и колпачке со звездочками и выбирал сосредоточенно пластинку – так, так, молодая пара, не промахнуться бы, она верит в чудеса, а его сердце разбито и только начало подживать; надо что-то серьезное, но не торжественное и не трагичное, чтобы не напугать, что-то знакомое, чтобы не нужно было особо прислушиваться; саундтрек к «Завтраку у Тиффани» или Фрэнка Синатру «Strangers in the night»; включился Синатра; они слушали его в абсолютном восторге – таким бархатным был его голос из этого автомата, таким живым, роскошным, как кекс, полный изюма; потом Изерли обнял ее, и они просто стояли, раскачиваясь; и подпевали; и улыбались; заключительное это «ту-би-ту-би-ту»; «классная штука» сказал Изерли; как все хорошо – он впервые танцевал с девушкой под Синатру из старого американского музыкального автомата; а потом она повела его наверх, в свою комнату; лестница была тихая-тихая, для пьяных старших братьев, крадущихся ночью спать; на двери ее комнаты висели плакаты, все приклеенные блестящими розовыми сердечками; и в рамках из розового пушистого боа – будто ей было двенадцать лет: Зак Эфрон, Роберт Паттинсон, «L&M»; Изерли это растрогано невероятно; он засмеялся в голос; «что смешного? надо было страшного Боно повесить? или Папу Римского?» – «я не над тобой; я просто над совпадениями; всё-таки они ужасно знамениты, гады; это Грин, а это Йорик» – он коснулся каждого: они были очень хороши, стояли спиной друг к другу, в черных обтягивающих рубашках с белыми воротниками, «под священников» – и узких черных твидовых штанах, черных тяжелых ботинках, только ремни разные по цвету – у Грина белый, у Йорика черный, стильные, тонкие, дизайнерские, с четками металлическими; волосы прилизаны, как у гангстеров; Грин со своей гитарой, бело-золотой, с девочкой читающей, в сползших чулках, розовом платье; Йорик с микрофоном под Элвисовский; «они живут у нас; в Братстве, Грин в соседней со мной комнате; он очень хороший; смешливый, добрый; ест все время шоколадки и бананы; за ним такой шлейф из фантиков и кожуры тянется; а Йорик невероятно красивый и страстный, расшевелит и мертвого» – меня, например; «наплевать, – сказала она, – я их музыку, конечно, знаю, из всех углов играет, но, если честно, не одного диска у меня нет, я люблю старую американскую, годов 30-х – Глена Миллера, Джозефа Оливера, Уильяма Хэнди; а плакаты – это, как роман любовный – тоже для братьев; они переживают, что я в свои годы ни с кем не встречаюсь; они думают, что со мной что-то не так; конечно, со мной что-то не так; но я маскируюсь под обычную девчонку» «у нас Дилан тоже старую американскую музыку любит; а что ты сейчас читаешь, кстати?» ««Театр» Моэма; перечитываю» «ммм, так это почти про любовь» она вскинула бровь, так классно, одну, как в мультике принцесса диснеевская, и открыла дверь; щелкнула выключателем. Ее комната была бледно-розовой, самых тонких оттенков; белого, кремового, телесного, лавандового, кораллового; розовый не переходил грани – как на первом свидании – никакой фуксии, неона; единственное яркое пятно – покрывало на кровати лиловое, с серебром; вместо занавесок на окнах – жалюзи из соломки; а на стене, над кроватью висела картина – мамина, понял Изерли – одна-единственная роза в стеклянной бутылочке из-под кока-колы, маленькая, розовая, будто девочка на большом празднике, ни с кем незнакомая; на подоконнике; окно открыто, а за ним – площадь, эта аптека, с зелеными фонариками, сколько же им лет, подумал Изерли; и горы вдалеке, тоже розовые, переливающиеся, будто под картину красилась и обставлялась эта комната; такая свежая, весенняя картинка; на столике возле кровати – кораллы; и крошечный аквариум – и в нем – одна красная рыбка; «ее зовут Изабелла Мари Мейсон» «аа, миссис Битон» «моя Джули энд Джулия; я росла на ее книжках по домашнему хозяйству; она была мне вместо мамы» «я люблю главу про яды» «тоже ничего»; она зажгла лампу рядом с аквариумом – розовую колбу; и выключила верхний; Изерли сел на кровать, на самый краешек. Она села рядом.

– Что будем делать?

– Это значит, что ты никуда не торопишься?

– Ну… да.

– А куда делись десять голодных по лавкам?

– Уехали. На концерт «L&M», – Изерли улыбнулся. – Нас осталось трое в замке – я, Визано и Тео…

– О, Тео… Мальчик с крыльями, но не ангел. Ну, расскажи мне про этого ужасного Визано. Чем он ужасен?

– Он меня ненавидит.

– Прямо так и ненавидит?

– Ну… он раньше даже еду не ел, которую я готовил.

– Зря. Не знаю, как ты готовишь, но думаю, что очень хорошо. Много лучше меня.