– Все так и было; после смерти Каролюса Дюрана ван Хельсинг сидел в Рози Кин и ничего не делал, только читал и принимал ванну; все вокруг заросшее и разрушенное; и тогда за ним прислали Талбота-Макфадьена; убить или вернуть к жизни; и, видимо, он нашел верные слова; тогда-то они и придумали план захвата мира – Братство Розы…

– Визано… скажи мне… есть что-нибудь на свете, чего ты не знаешь, чего не умеешь? – спросил Тео; они пили из горла; и Тео опять уже захмелел; да и бессонная ночь сказывалась, на коленях, в песке, с Розарием; он прочел его три раза полностью, так просил, чтобы Ричи с Изерли вернулись живыми и невредимыми.

– Есть, – ответил Ричи. – Я не знаю, как готовить омлет; я не умею готовить… вообще…

Изерли проснулся к вечеру; все это время Ричи сидел у его кровати, а Тео еще раз сходил к лошадям, выдал лакомств помимо обычного сена – яблок и сахара; потом приготовил обед, принес его Ричи – самый простой – сварил куриный суп с гренками, и опять салат; и на сладкое – шоколадное печенье из запасов и малиновое варенье – чтобы не простыть; иногда Ричи задремывал, свесив руку с книгой, но стоило Изерли только вздохнуть, тут же подскакивал; после обеда Тео заглянул в сад; оттягивал до последнего; он уже смирился с мыслью, что ночная буря все унесла, даже лавочку; жизнь Изерли и Ричи стоила сада; но все было в порядке – просто поразительно; Тео даже не поверил – прямо даже начал искать следы повреждений, как Холмс улики; порванные, преследуемые солнцем тучи неслись над его головой, как лошади на скачках; а из земли поднимались зеленые ростки, как руки; как ракеты; усталость сняло мгновенно; он был в таком восторге, что перетащил к Изерли в комнату свои книги и сел переводить; «поспи, Визано» «если проснется…» «да я понял, мои ребра мне еще дороги»; солнце скользило по каменному полу, разноцветным коврикам, превращая комнату в леденцовое царство; и в закат Изерли пошевелился; «Ричи» – он сказал «Ричи»; Ричи открыл глаза, будто и не спал вовсе; кинул книгу, скользнул на колени; Изерли вытащил из-под пледов руку, и коснулся его лица, будто только ради него и проснулся.

– Привет, – сказал Ричи.

– Привет, – голос у Изерли был нормальный, тихий, как запах лаванды; переливы лилового. – Привет, Тео. Вы чего здесь?

– Смотрим, жив ли ты, – ответил Тео.

– Захватывающее, должно быть, зрелище.

– Ну… Не Шекспир. Сильно ребра болят? – спросил Тео.

– У меня все болит. Визано выполнил свое обещание – переломал мне все кости? – и при этом смотрел на Визано серьезно, будто в море они подписали договор.

– Что-то вроде.

– Спасибо, – и сжал руку Ричи. Тот кивнул; у них теперь была своя жизнь, у этих двоих – на двоих.

– Есть будешь? – Ричи помог ему привстать, подбил подушки, как заправская медсестра.

– Е-есть? – протянул Изерли; выглядел он ужасно – синяки под глазами и на щеках, потрескавшиеся губы. – А кто готовил?

– Я, – Тео даже обиделся чуть-чуть. – И вполне даже… куриный бульон – еврейский аспирин. Тебе нужно поесть.

– А имбирь добавлял?

– Блин, Флери, жри что дают, – сказал Ричи, дал ему глиняную миску с бульоном – Тео специально закутал кастрюлю в плед, чтобы не остыло – так его мама делала; насыпал гренок; «сыра?»; Изерли понюхал и стал осторожно есть; не потому что сомневался во вкусе бульона и способностях Тео, объяснил, увидев, как они смотрят сердито, а потому что было больно. – Что, правда, сильно больно?

– Ужасно, – при каждом глотке и слове Изерли замирал, будто перед прыжком, или в задымленном помещении, экономил дыхание. – А я, смотрю, вы в моей комнате по-хозяйски устроились… книг натащили… кружками все заставили…

– Ну, прости. Уединение тебе противопоказано еще дня три, если не заболеешь чем-нибудь тяжелым… отчего ни мед, ни водка не помогают…

Тео аж испугался; так прямо ему, показалось, Ричи говорит – о депрессии, о попытке самоубийства.

– Потому что мне бы не хотелось везти тебя в город, в больницу.

– Ага. Я не могу есть, когда кто-то другой готовит, а ты – врач с дипломом – не любишь врачей, – Изерли засмеялся. Тео вздохнул, понял, что Ричи говорил о простуде. У него от усталости, стресса, бессонницы начинались шевеленья по углам.

– Ребят… а можно… я пойду посплю чуть-чуть.?

– А мы концерт «L&M» смотреть будем? – сказал Изерли так спокойно, будто о новой серии любимого сериала; «Касла», «Теории Большого взрыва», «Подпольной Империи».

– Ты серьезно? Ты чуть не утоп, и помнишь про концерт; блин, лучше бы про чемпионат мира по футболу, – Ричи достал сигареты. Изерли сделал знак, мол, и мне; Ричи дал.

– А когда? – спросил Тео.

– Сегодня вечером, где-то в полночь. Трансляция из Лондона.

– Я не доживу. У меня сердце останавливается. Запишите мне на диск. Я, конечно, потом буду горевать бесконечно…

– Ну ладно. Что-то надо сделать – лошадей проведать? – спросил Ричи.

– Ну, можно. Пош-Спайс немного беспокойная, ее, видимо, ночь напугала. Дай ей пару яблок, амариллы, там целая ваза в конюшне.

– Как твой сад? Живой? – спросил Изерли; он съел весь бульон, несмотря на отсутствие в нем имбиря, и боль.

– Да, это просто чудо. Я так счастлив, как никогда не был.

Ричи с Изерли переглянулись; когда Тео заговорил о саде, он стал как влюбленный – закраснелся медленно, клубника со сливками; и жар от его любви пошел по всей комнате.

– Святой Каролюс, – сказал Ричи. – Розовый святой. Иди спать, Адорно, ты сейчас тут свалишься, как солдат Первой мировой. А у меня сил уже нет мальчиков на руках носить.

Тео помахал рукой Изерли; и ушел; и упал на кровать; «одежда, ох, фак» – снял, скинул на пол и смотрел в потолок, и улыбался; и думал о чем-то абстрактном – о том, какие вещи классные купит Дэмьен, об Англии, о Руперте Френде в «Шери», о том, как ему нравится стиль Бель Эпок, что тогда мужчины выглядели лучше всего, об Ивлине Во и «Золотой молодежи» Стивена Фрая, что она все-таки не очень; а потом о том, что как здорово, что он добрался до Братства, что он решился на Братство, иначе просрал бы свою жизнь – занимался бы рисованием, может, стал бы совсем знаменитым, как Фрэнк Миллер, запутался-застрял бы в своем стиле, не замечая, где действительно получилось здорово, а где – просто «ну это же он, у него все такое»; может, женился бы даже; и так шел с погасшей лампой до самого конца, и боялся бы смерти, безденежья, потерь, пятен на рубашке; какая страшная, какая тягостная была бы жизнь… какая грустная…