– Мне плохо, Визано, ох, мне плохо, прости меня… – еле слышно произнес, губы запеклись; красные, будто он ел ягоду.

– Все хорошо будет, Флери, мы тебя в больницу отвезем, – голос у Визано был самый обычный – не ласковый, а сердитый, будто у него были такие планы на этот день – пикник, гамак, книга, которую откладывал два года, вечер в опере, «Женщина без тени»… Тео набрал в ноутбуке номер местной «скорой», позвонил с телефона Ричи – он лежал рядом, на табуретке. «Они мне концерт записали-то хоть…» глянул, пока «скорая» принимала вызов – да, вот диск, и на нем запись… приятно… Ричи прав, я эгоист, думаю только о своем комфорте и удовольствиях; надо мне обет принять какой-нибудь, яблоки зеленые одни жрать, бросить курить, и читать Розарий пять раз в день; Тео все это представил, улыбнулся; а я ведь могу…

– Приедут через час. Дорогу размыло после вчерашней бури. Он же не умрет за час?

– Не умрет. Принеси пока влажное полотенце, таз с водой холодной, но не ледяной, и открой окно. Нужен воздух.

Тео все сделал; Ричи мочил полотенце и прикладывал Изерли ко лбу, тот иногда приходил в себя и опять просил прощения; он от жара, наверное, уже не очень-то понимал, кто с ним – называл Ричи «ван Хельсингом»; на все Ричи отвечал очень добрым «заткнись»; никаких голливудских сантиментов; «принести тебе завтрак?» «попить принеси, сок или чай» Тео принес; апельсиновый сок, с мякотью, сахаром и льдом; через час приехала «скорая», очень пунктуально – можно было часы по ним проверить; они объехали Рози Кин и поставили машину на заднем дворе, так же, как тогда фермер с маслом, Джон Анно; все из города ощущали себя прислугой, подумал Тео, все-таки мы феодалы; замок, возвышающийся над городом; два медбрата бережно взяли Изерли и положили на носилки; Изерли был в белой рубашке, промокшей насквозь, будто его только спасли из моря; и в пижамных полосатых бело-голубых штанах, закатанных под колено, байковых, нежных; тонкие белые щиколотки, отливающие розовым и голубым, как дорогой жемчуг; красивые пальцы; круглые, как у статуй греческих; «кто с ним поедет?» «я, – сказал Ричи, – подождите пять секунд, я соберу наши с ним вещи; самое необходимое…» «ему там все выдадут, сэр» «нет, он будет спать в своей пижаме, и вытираться своим полотенцем, и спать под своим пледом» – это было уже слишком, но медбратья спокойно ответили: «ну как хотите, сэр, только побыстрее»; Тео испугался; «Ричи, ты что, меня здесь одного оставляешь? я же рехнусь! один, в замке…»; Ричи так на него взглянул, что Тео замолчал; другого варианта просто нет. Это как с мамой – либо ты сидишь один дома, сам разогреваешь себе рис с овощами и курицей, и играешь, и делаешь вид, что темноты не существует – везде свет, радио играет, что-нибудь уютное, Луис Армстронг, оркестр Глена Миллера; либо… а другого варианта нет. Долг и дисциплина. Ричи собрал вещи Изерли, потом убежал к себе в комнату и вернулся реально очень быстро – у него, наверное, есть специальный рюкзак от Луи Виттона на случай срочной эвакуации, подумал Тео: кофе, сахар, спички, плед, пачка аспирина, сигареты, фонарик, счетчик Гейгера, влажные салфетки, смокинг и парфюм от By Kilian.

– Держись, мужик, – сказал Ричи Тео, обнял на мгновение, и все, исчез в машине «скорой»; и «скорая» уехала, мигая сиреной; распугивая птиц; будто на дороге от Братства могла быть «пробка».

Я один, сказал себе Тео, вот черт, я один. Что же я буду делать? Есть, выведу лошадей гулять, они же поймут, что мне страшно, не будут капризничать, а вечером посмотрю кино; «Элизабеттаун» или «Титаник», или «Черная кошка белый кот»; где много людей, и все шумят… Он стоял посреди заднего двора, солнце грело воздух, будто в комнате кто замерз и попросил включить обогреватель, море шумело позади, и не считая птиц, и ветра, и моря, была такая тишина… Тео сел на лавочку, закрыл глаза и подставил лицо солнцу; веснушки вылезут, ну и пусть. От множества событий он ничего не чувствовал, и не одной ясной мысли – об Аврелии Августине или «Хранителях» не формировалось в его голове; он просто слушал воздух. Прозрачный, нежный, ароматный – земля, лес, соль от моря, смола на коре; немного кофе из кухни; все еще корица и ваниль, и печеные яблоки от его одежды. Солнце путалось в ресницах, будто в шкафу в поисках нужной вещи – Тео любил солнце, в Гель-Грине всегда было пасмурно, сыро; он ни разу в жизни не покупал себе темных очков. Я запомню это навсегда, подумал Тео, как я сижу на лавочке на заднем дворе Рози Кин, оставшись совсем один, и солнце у меня в ресницах, бьется, будто бабочка попалась в паутину….

Он так и сделал – вывел лошадей, как делали Роб и Женя, к морю, аккуратно, по обрыву, там был почти склон, все лошади умели там ходить; а вот сам Тео упал и съехал, засмеялся; побегал с ними по воде, сверкающей, теплой у берега; потом повел их назад, загнал, дал еды, потом пошел в душ, переоделся, в темно-красную рубашку, коричневые вельветовые штаны, коричневый пуловер, ему с детства нравилось быть здорово одетым в «домашний» день, когда никуда не надо идти; а вдруг вместо задней стенки шкафа все-таки другой мир, и там сразу – Белая королева; а ты такой красивый и ко всему готовый… ко всем приключениям… приготовил себе еды – ничего сложного, бутербродов, самых любимых – сливочное масло и форель слабосоленая, и петрушка, и тоже с маслом и с медом; чай сладкий-пресладкий; принес все в свою комнату, поставил ноутбук поудобнее, включил «Титаник»; а потом понял, что ему все равно ужасно: жутковато и одиноко. Он взял спальник Ричи с пола в комнате Изерли – в ней был полный разгром – тарелки везде, чашки немытые, полная пепельница, ноутбук Ричи, постель вся скомканная; надо убраться завтра; Боже мой, какая же страшная история с нами приключилась; он представил, как рассказывает ее Дэмьену, Грину, отцу Дереку; понял, что скучает; они были такие живые, такие настоящие; как раньше – актеры из кино, герои комиксов, мама; взял спальник и пошел в сад; было прохладно, но не холодно; будто своим жаром Изерли согрел все побережье; пахло необыкновенно – ночной росой, травами Изерли; запах звезд, подумал Тео; лег на спальник, завернулся, не застегиваясь; спальник был шикарный – мягкий, пышный, как перина, и пах каким-то дивным парфюмом, не душно, а еле уловимо, рисунок карандашом; Тео смотрел на звезды и курил; выдыхая дым в небо; как Джек Доусон на лавочке «Титаника»; здесь мой сад, мои розы, с ними мне не одиноко, они живые, они поддержат меня; и почти слышал их голос внутри себя – не бойся, Тео, мы рядом, детские звонкие голоса, маленькая Ида и ее цветы, вздохнул, умиротворенный, и заснул…

День был дождливый; серый, но не мерзкий, грустный, прожить бы да и ладно; а еще один серебристый; сверкающий прямо; будто вместо дождя с неба падал новогодний дождик, такие тонкие сверкающие были струи, хотелось их ловить руками и закручиваться, как в ткань; и за обедом отец сказал про Изерли; братья и отец пришли обедать пораньше, была пятница, у всех на работе короткий день; все ждали вечернего матча, играла любимая команда младшего брата, ни о чем, кроме футбола, опять не говорили; спорили на абсурдные вещи – выпить клейстер, прокисшее вино; со стороны могло показаться, что они огромные, грубые и туповатые – мужики в толстых свитерах, клетчатых рубашках, крепких джинсах, ботинках рабочих; ногти обломанные, короткие стрижки; но сегодня, да и всегда, Изобель была рада, что они есть у нее – родные; она знала всё про каждого – старший, Шейн, не поступил в университет, хотя пытался – угнаться за девочкой из школы, в которую был влюблен; но она поступила, а он нет; так и остался в городке, работать, рабочим на ферме; она писала ему письма, трогательные, с фотографиями большого города, крыш, парков, площадей, мостов; никаких «ты слишком туп для меня»; хотя они даже ни разу не целовались; но он ни с кем не встречается, ждет ее; хотя не говорит ей, что ждет и надеется – чтобы она жила своей жизнью; средний брат – Аксель, мечтает, как и Изобель, – о своем – огромном поместье; он тоже рабочий на ферме, но если Шейну все равно, что он делает, он просто все делает хорошо, но просто работает; его жизнь – в верхнем ящике стола, с письмами той девушки; то Аксель уже зам управляющего; он влюблен в землю; выписывает журналы по фермерскому хозяйству, сидит, морщит лоб над ними, чиркает ручкой, делает пометки, вырезки; ездит на выставки с хозяевами фермы; а младший, Брэди, устроился в десять лет в винную лавку мальчиком на побегушках и теперь вот прекрасно разбирается в вине; хозяин оплатил ему даже курсы сомелье, дорогущие, по окончанию которых Брэди получит престижный диплом; но он до сих пор сам разгружает все ящики, сам моет полы в лавке; вот такие неуклюжие, неотесанные, а такие драгоценные камни ее братья – рубин, сапфир, изумруд. Брэди злился, что все ругают его команду – купили какого-то нового вратаря, а он не оправдал надежд уже в первой игре; какие они смешные, любимые мои, подумала она; смиряясь со своей судьбой – старой девы; удочерю девочку в конце жизни, рыжую болтушку, как Аня из «Зеленых Мезонинов»; придумала уже целую жизнь себе: и будем с папой и рыжей втроем; на обед она приготовила томатно-сельдерейный суп и лазанью; а на десерт – горячее мороженое – для Брэди – раз его команда играет, поддержать; пломбир, миндальные хлопья, клубника; он обожает мороженое; а такое еще не пробовал; только надо подождать, сказала она, оно готовится быстро, и есть его надо сразу из фритюра – осторожно сложила шарики мороженого, заледеневшего в холодильнике до каменного состояния, обваленные в яйце и хлопьях, во фритюрницу и ждала золотистой корочки; бумажные полотенца и клубничный соус наготове; а они ждали, удивленные – вечно Изобель что придумает, обалдеть, хитрое что-то – за окном шумел этот волшебный новогодний дождь; споры о футболе утихли после удара кулаком об стол Брэди; и чтобы что-то сказать, отец вдруг вспомнил главную городскую сплетню: «о, а вы слышали? в больницу привезли на «скорой» одного из этих… из Братства… говорят, он простыл до смерти… воспаление легких, пневмония скоротечная, что-то такое… не уверены даже, что выживет… такой красивый парень, тот, что приезжает в город постоянно – на рынке все покупает, на почте письма отправляет… он у них, видно, что-то вроде управляющего…» – Изобель как раз доставала первые шарики из масла и уронила себе на ногу, но не почувствовала горячего – мороженое разлетелось по полу, красивое такое, золотое, молочное, как елочная игрушка.

– Изобель, ты что? – спросил Брэди. – Тебе помочь? Обожглась что ли?

– Папа, – сказала она, повернулась, сжала передник клетчатый, в красное кружево, мамин, – папа… – глаза у нее стали как бездна, звездное небо – огромными, черными.

Она ничего ему не рассказывала об Изерли – как встретила его в аптеке, как говорила с ним на рынке, как они танцевали под их с мамой музыкальный автомат, под Фрэнка Синатру, но он будто увидел это – как кино на быстрой перемотке; это было поразительно; встал, сжал спинку стула, будто в дом вот-вот ударит ураган; и сказал неожиданное: «иди».

Она выбежала под дождь; не сняв передника, в домашних туфлях – белых с розовым вязаных балетках; мороженое осталось лежать на полу; Брэди взял тряпку для пола и стал вытирать; Шейн и Аксель сидели, открыв рты.

– Обойдемся вареньем, – сказал отец.

А она бежала по улице, и дождь был такой сильный, что она бежала словно сквозь белье, развешенное для просушки; ей было все равно, увидят, скажут; «что это с Изобель Беннет? вся мокрая, в переднике, в тапках; вот скандал-то…»; он делал ее живой, этот капризный мальчик; когда мороженое упало ей на ногу, она поняла – вот в чем волшебство, химия – ей хотелось жить, зная, что он есть на свете; ей хотелось смотреть, как он улыбается, как кто-то любит смотреть на солнечные блики на воде – будто кто-то бежит – Биче Сениэль, святой Каролюс – она читала о нем в газете – он умел ходить по воде, и когда шел, искры солнечные бежали в разные стороны – это так прекрасно, наверное, – красивый мальчик, гуляющий по воде; она засмеялась; я думаю о святом Каролюсе, Розовом святом, покровителе Братства Изерли; помоги мне, святой Каролюс, я знаю, он принадлежит тебе, но отпусти, отдай его мне, подари за силу чувств, за смиренную доселе жизнь; я так люблю его; я могу пройти море, я могу сдвинуть гору, я могу посадить за ночь розовый сад, как Золушка, так хочу быть с ним; он играет во мне беспрерывно, как на радио – как ремикс основной темы из фильма про любовь накануне премьеры очередного фильма; она раскрыла руки, ловя дождь, огромное небо, все серебро мира; засмеялась, закружилась; а потом закрыла глаза, струи дождя текли по ее лицу; теперь ты от меня не уйдешь, Изерли Флери; я украду тебя, как цыганка ребенка, теперь ты не за стенами своего замка; вздохнула, открыла глаза и увидела их – Братство; они шли, занимая всю улицу, по проезжей части, не давая никому – ни людям, ни машинам – пройти-проехать; шесть человек – ослепительной красоты, как мальчики из бойз-бэнда – большого бойз-бэнда; все в пальто, серых, черных, клетчатых, один в красном с капюшоном – у каждого свой фасон; брызги дождя взлетали из-под ног в тяжелых ботинках, будто они не люди были, а джипы американской армии, столько беспощадности было в их шагах; Изобель поняла, что это сила, которую никому не победить; спряталась за угол и наблюдала; ни у кого не было зонта, будто зонт – это для неженок; для девчонок и школьных мюзиклов; кто-то из них был совсем еще мальчишкой, кто-то совсем уже мужчиной – но во всех было что-то одно – порода, мощь, будто их выращивают, культивируют где-то, как орхидеи, как лошадей, как морпехов; трое курили, и сигареты не гасли, будто дождь вообще их не касался, был просто декорацией для музыкального клипа; плечи у них сверкали от дождя, как новогоднее конфетти, волосы слиплись – не по-простому, а для съемок воды туалетной – сплошной секс; опасные, как ночные кварталы, и прекрасные, как диалоги в «Касабланке»; Изобель сжала пальцы, поняла, что заледенела, и изо рта идет пар – они, как Белая Колдунья, принесли вечную зиму в Нарнию; нет, не сможет она зайти в больницу, увидеть Изерли; не сможет увидеть их; они действительно страшные, как говорили в городе; она поняла, что не имела понятия раньше о настоящем страхе – все эти спать без света, одиночество, смерть главного героя в книге – стали как из цветного картона; а страх перед Братством был животным, неразумным, иррациональным, как перед затмением в средние века – конец света; а Изерли был из них; на что она надеялась? Что у нее есть против Бога? Красота, ум, сердце, умение готовить… любовь. Любовь, повторила она, вставай. Она сползла по стене, сидела на мокром асфальте, и спросила Бога – а ты? Ты любишь их так же, как я люблю одного из них? Ты готов идти за ними на край света, во льды и жару, беречь их, как детей своих, дуть им на коленки разбитые, на малейшие царапины; или ты только бьешь их; чтобы выковать самое совершенное оружие? Сверкнула молния, и она услышала, вздохнула, пошла домой; дома был только отец; братья ушли в паб, сказал он; ты их выгнал, спросила, зубы стучали, как ирландские танцоры степ; ну, ничего им тут на тебя смотреть такую, будто знал, что она не дойдет, не найдет мужества, опозорится; принес ей плед, закутал и обнял; такой теплый, большой, медведь; и она расплакалась.

– Почему ты не увидела его?

– Я испугалась… там были они… все… такие страшные… и красивые… я ничто для него… для них… песчинка, червячок… а он из них… даже не помнит, наверное, как меня зовут.

– Он обычный парень. Это нормально. Зато, насколько я знаю, даже не монах.

– Ох, папа.

– Тебе ли бояться парней? У тебя три старших брата.

– Пап, ну это только в кино срабатывает, в «Смертельном оружии» – я ничего не боюсь, я знаю кун-фу, и стреляю хорошо, я вся в синяках и царапинах, у меня три старших брата…