Шрифт:
– «О строении человеческого тела»?
– Тысяча пятьсот сорок третий.
– Актуально?
– Вполне.
– На латыни?
– Нам лекции в университете читали на латыни.
– А, ты можешь переместиться в Древний Рим и не пропасть…
– Ну, я очень постараюсь, – повторился Артур. Тео еле удержался, чтобы не съязвить, в привычке это у него или в характере – стараться, потом подумал – да это же самый длинный разговор Артура пока, бессовестно его так будет прервать – собственным остроумием; а тут и Грин глянул на книгу Артура.
– За завтраком, бррр, – сказал.
– Ты у нас тоже специалист по латыни? Тоже трактаты на досуге почитываешь… один я истекаю потом у отца Дерека, запоминаю последовательность шагов, и всё равно всем девчонкам на ноги наступаю…
– Да ладно тебе жаловаться, через год будешь писать трактаты о прелести жизни на открытом воздухе, как Вергилий… а книгу эту Визано в машине как-то забыл, и я ее открыл; неужели у нас и вправду такое внутри?
– По-моему, человеческий организм совершенство… – Артур вскинул глаза, и Тео аж вздрогнул – такими темно-синими они были, яркими, огромными, как экран в кинотеатре с «Мулен Ружем» Лурмана; и тут в столовую вошел Зак; в белой, в серую тонкую полоску, рубашке с серыми замшевыми заплатками на локтях, светло-коричневом, с темно-коричневой из замши спиной, жилете, с цепочкой золотой от часов, и светло-коричневых узких, по щиколотку, штанах, стиляжных таких, их шестидесятых будто, белых носках, и коричневых замшевых ботинках узеньких; черные волосы приглажены, блестят, будто набриолиненные; «привет всем» сказал Зак; привет, привет, отозвались все; явно Заку неловко; все здесь, а он только пришел; «кофе или какао?» спросил его Изерли так дружелюбно, что Зак сразу расслабился; «какао» и сел к Тео и Дэмьену; они развернулись к нему для общения; и вдруг Роб с грохотом встал; стул опрокинулся; все вздрогнули; Дилан уронил кусок яичницы себе на джинсы, вскинул серые глаза; ресницы и тени от них будто паутина; не лицо молодое, а брошенный дом, полный призраков.
– Ты что? – спросил Женя; но он явно знал уже, «что»; губы его розовые тонкие дрожали; он привстал, будто собираясь поймать мяч, или перехватить кого-то бегущего.
– Не переношу евреев, – сказал Роб; такой яркий, будто кордебалет из мюзикла: золотые волосы, карие глаза, красные губы, футболка с фотографией Нью-Йорка; сережка в ухе бриллиантовая; часы черные, винтажные, авиаторские, огромные, тяжелые, как кастет; черные вельветовые штаны, и серый, в черные крапинки пиджак с подкатанными рукавами; и так это было неожиданно, все боялись вздохнуть – вдруг что-то разобьется; Женя сел и обхватил голову руками. – Это просто… невыносимо… я не понимаю ван Хельсинга… и тебя, Визано, не понимаю… почему мы не имеем права голоса?
– Если ты сейчас заведешь шаманскую песнь о том, что они распяли Христа, – Визано поставил на стол чашку с кофе, которую все это время держал на весу, боясь, видимо, что начнут переворачивать стол, сшибать всю посуду; пил он латте с корицей; и, видимо, им дорожил; тоже читал – последний «Эмпайр», листал – там вышла статья Дэмьена; список лучших фильмов про библейских персонажей; как всегда, в чем-то голубом – рубашке, белой, в мелкий голубой горошек, с серебряными запонками, в синем галстуке в темно-синие полоски, в синих джинсах, белой вязаной толстовке с капюшоном; делающей его таким домашним, уютным, пушистым; почти котом, – то я на это не поведусь. Никто не поведется. Это вышло из моды сам-знаешь-когда.
– Да он ведь даже не католик! Его отец повесился месяц назад на чулках его матери! А его мать…
Вроде бы Тео сам это проходил – но всё равно было как в кино – отличном, элегантном, с Грегори Пеком – Зак встал и молча выплеснул кофе Дэмьена в лицо Робу.
– Ты мелкая мразь, ты сдохнешь, – прошипел Роб, вытер лицо салфеткой, бросил ее в Зака – попал в плечо, Зак даже бровью не двинул; «ты идешь?» сказал Жене, тот опустил руки на стол, посмотрел ему в лицо и ответил: «нет»; Роб пнул несчастный стул и вышел.
– Боже мой, это был мой кофе, – пролепетал Дэмьен. – Я не жадничаю… просто… какая жесть…
– Извини, – Зак сел, будто ничего и не произошло. – Просто твой был негорячим. Я не хотел кого-нибудь покалечить…
– Я прошу прощения за своего… друга… – Женя встал; лицо его горело, будто он только что с мороза, трескучего, ночного.
– Это не обязательно. Бывало и не такое. Правда.
Женя прижал руку ко рту, будто его сейчас стошнит, и выбежал на кухню; Изерли поставил на стол какао Зака, и рванул за Женей; похоже, того и вправду тошнило; мельком Тео подумал, что хорошо, когда в такие моменты – самые тяжелые – Изерли рядом – от него сейчас идет такой свет, будто он всегда сидит и ждет тебя в дождь, у окна, с горячим чаем, пледом, книгой Диккенса; а ты, думая о том, что он есть где-то, твой чудесный друг, можешь выдержать, пройти и не такое.
Все смотрели на Зака – тот сел, как ни в чем не бывало, подвинул себе какао, наложил блинчиков – «о, Марди Гра» – с шоколадом и бананом, фаршем и томатами, сливками и грибами; и стал есть и пить.
– Ого, вот это какао. Как в Вене…
– Да, Изерли его сам варит, из натурпрдуктов, – объяснил Тео; он обалдел от произошедшего, будто закрутился на карусели; да и все, похоже, испытывали нечто подобное; укачалость; Дэмьен, Грин, Йорик – никто не ел; все неприлично смотрели на Зака, словно он выиграл немыслимую сумму в казино, или показал им какой-то шикарный фокус, и они ждут продолжения; Визано только усмехнулся и продолжил читать; а Артур совсем затих, накинул мантию-невидимку.
– Восхитительно.
– А ты что, правда, не католик? – вдруг спросил Дилан. Вечно Дилан как ребенок из сказки про голого короля – хотелось и засмеяться, и дать подзатыльник.
– Ну… моя мама католичка… с папой я праздновал Хануку, а с мамой – Рождество. Но когда я попросил ван Хельсинга спрятать меня, он сказал, что я должен буду принять католичество окончательно и бесповоротно, и я согласился.
– Ты не пожалеешь, – сказал Дилан, отложил книгу – Джона Сибрука «Проблеск гениальности и другие правдивые истории изобретений» – но не ради Зака – а чтобы налить себе еще сока. – А отчего ты прячешься?