…Ночью, часа в два, к нему постучался Зак; Тео открыл сонный, в пижамных, клетчатых красно-синих фланелевых штанах – всё-таки он держал пижаму под рукой; Зак улыбнулся, Тео был смешной – взъерошенный, будто во сне катался на велосипеде в ветер; персонаж «Улицы Сезам», пушистый, мягкий.

– Можно к тебе? Я на пол лягу, и не буду разговаривать, – Зак показал плед и спальник. – У меня по коридору ходит туда-сюда ван Хельсинг, и от этого можно с ума сойти; будто маятник огромных часов – тик-так; как в «Маске Красной Смерти»…

– А, ну, заходи, – Тео впустил Зака; тот тоже был в пижаме – классной, серой, серебристой, в черные ромбы – будто не спать собрался, а ждать голливудскую диву – вот она приезжает, а он вроде как спать собрался, и не ждал ее вовсе, просто детективом Дика Френсиса зачитался, про Сида Холи; они все таскали у Изерли и читали Дика Френсиса; или смотрел «Сансет Бульвар», период увлечения нуаром; чудная была, должно быть, у Ле Бёфа жизнь, подумал Тео, с мамой-танцовщицей «Мулен Руж», которая терпеть не может говорить за завтраком о делах, и папой-игроком на бирже; такая взрослая – если Тео сам такую выбрал, просто рано вырос из коротких штанишек, то у Зака выбора не было; его аист принес сразу взрослым – умным, насмешливым, бронированным, эрудированным, в костюме из дорогущего твида… – Чай принести какой-нибудь? Имбирный там, с ромашкой и мятой? Изерли наверняка всё еще сидит на кухне и читает, радио слушает, «Pretty Things» Take That…

– Счастливый человек. А почему ему всё можно?

– Кончать с собой и спать с женщинами?

– Ого, какие подробности, – Зак постелил на полу спальник – тоже серый, с желтым орнаментом, клетчатый внутри – тоже серо-желтый. И плед тоже был серый; в черно-белую клетку, мохнатый, толстый, на приличные минуса, а не на диване полежать. Тео поднял бровь. – А… я как-то с мамой гостил в замке, там было холодно, просто жуть; вот и решил взять с собой всяких теплых штук, когда ван Хельсинг сказал, что Рози Кин – это настоящий замок…

– Да тут же всё есть… коллекция пледов от тетушки Визано…

– Ты, видно, не в курсе – она и вправду знаменитый дизайнер… У нас дома было кресло из одной её коллекции – «Утраченное время» – по мотивам Прустовских романов.

– Удобное?

– Ну, вполне. Старомодное такое, мягкое. В цветочки и с подушечкой для ног.

– Не представляю…

– Кресло? Я тебе подарю.

– Нет. Тетю Визано.

– Она красивая. Породистая. Как и он. Не знает, куда приложить свои силы. Они же горы двигать могут. Им бы шахтерами родиться, а не аристократами.

– Так, мы обсуждаем Визано.

– Да, что это мы… Давай я еще раз спрошу про Изерли, а потом поспим немного.

– Не говори. Чертов Дилан. Упал в какую-нибудь канаву и смотрит оттуда на звезды.

Зак прыснул.

– Да, он чудной. Настоящий святой.

– Да мы все тут такие… потому что можем жить все вместе. И Изерли тоже.

– Он удивительный. Он будто балерина в прошлом – такой воздушный. И пахнет так вкусно. Жаль, что он не Брат Розы.

– Он ненавидит всю религию.

– Ну… это не конструктивно. Как-то по-подростковому.

– Да нет, он не невежда и не атеист. У него личные счеты.

– Ааа… в газетах было?

– О, много. Католикам досталось.

– Священник совратил?

– Блин, Зак. Ты адская лесбиянка.

Зак еще раз фыркнул; закрутился в своих пледе-спальнике, устраиваясь.

– Он классный. Жалко, что не он мой наставник. Я бы к нему в душистые от жаркого и варенья коленки приходил плакать. Мне кажется, он одним прикосновением боли снимает, сердечные и головные.

– А кто твой наставник?

– Грин.

– Блин. Везучий, сука.

– Хороший парень? Я еще пока не понял, они уехали…

– Грин – офигенный. У них группа «L&M», он гитарист. Они сейчас в турне. Завтра утром приедут.

– А, моднячая группа… у нас девочки все на курсе слушали. Как странно… а ему можно?

– А что кому нельзя, Зак?

Они молчали и слушали дыхание ночи за окном – полной моря, весны, разбуженной земли; мои розы поднимаются, как корабельные сосны, к самому небу, подумал Тео; будто мир действительно ждал чуда – воскресения из мертвых – еще раз и еще раз – не ритуала, не праздника, а триумфа, победы, возвращения Короля.

Утром, часов в семь, приехали Грин, Йорик, Роб и Женя; их встретил на вокзале ван Хельсинг, так и не спавший, проходивший всю священную ночь по коридору с четками – черными, агатовыми, антикварными; лицо его было похоже на коршунье; острое, впавшее, темное; будто силуэты башен; Йорик тронул его за руку бережно – «папа, не беспокойся, он найдется, Грин его, правда, не видит, он где-то в другом пространстве, но он не умер, просто бегает где-то по своим мирам» – он впервые при посторонних назвал его «папой», но никто не услышал; в Братстве их ждали все – зевающие, уставшие, будто шаги ван Хельсинга были как вода из подтекающего крана – хрен заснешь; передумаешь всё на свете, все дела переберешь, расстроишься по всем пунктам; Тео, Зак, Дэмьен, Изерли – в белых рубашках – будто одновременно поняли, что в белом будут выглядеть прилично хотя бы; Артур и Ричи – в черном, в обтягивающих «прадовских» водолазках, из тех же соображений; все обнялись; и сели завтракать: кофе, каша рисовая с корицей, грейпфрукты, тосты с мягким сыром.