Князь Василій Иларіонычь боролся съ этимъ холодомъ жизни и былъ слабе его.

— Къ чему мн почести? Къ тому, чтобы не имть ни минуты покоя, ни минуты своей? Вліяніе [на] искорененіе злоупотребленій! (тогда еще было то время, когда вс воображали, что единственное призваніе человка состоитъ въ искорененіи злоупотребленій). Я накажу 10 мошенниковъ, а въ это время 20 новыхъ обманутъ меня? Къ чему? — Любовь женщины, женитьба. Къ чему? Чтобъ страдала жена, болли дти и я самъ за нихъ? Къ чему? Богатство? Боже мой, ежели бы кто научилъ меня, какъ жить безъ богатства, какъ бы я былъ счастливъ. Богатство къ тому, чтобъ видть, какъ вокругъ тебя вьются подлецы, воры — одни подлецы — съ тмъ, чтобъ одному украсть 10 к., а другому 10 т. р. Къ чему все? Гадость, грязь, обманъ… Лучше не трогаться и оставить ихъ, только бы они меня оставили въ поко съ моимъ стаканомъ чая, рюмкой вина, съ окномъ моимъ на садъ, каминомъ зимою, съ книжкой глупаго романа (и тамъ люди, да не живые). Есть, правда, два человка не глупые и не подлые, да и то не надолго. И тхъ дай Богъ видть поменьше. <Ну a оснью и до порошъ охота. Былъ бы зврь, тутъ люди мало мшаютъ. И люди даже длаются милы.> Было время, когда все это было хорошо. Тогда у меня были и зубы и волосы вс, и глупъ я былъ, а теперь къ чему? Желудокъ плохо варитъ — а тутъ смерть — вонь и ничего. Къ чему?

Такъ думалъ большей [частью] Василій Иларіонычь до завтрака и передъ обдомъ, да и вечеромъ и посл завтрака немного веселе представлялась ему жизнь. Рдко, рдко въ извстныя поры дня и года, особенно оснью, находили на Князя Василія Иларіоныча минуты радостнаго расположенія духа.

Только [170] въ трехъ случаяхъ жизни этотъ страшный вопросъ: кчему? не представлялся Василію Иларіонычу. Это были: когда дло касалось его воспитанницы двочки, жившей съ нимъ, когда дло касалось его брата, и когда дло касалось охоты. Когда ловчій его приносилъ ему отнятыхъ у мужиковъ волченятъ и, помтивъ, пускалъ ихъ назадъ въ островъ, Василію Иларіонычу не приходила мысль — к чему онъ оснью будетъ съ замираніемъ всего существа ждать на свою свору этихъ меченныхъ волченятъ, когда онъ могъ истребить ихъ еще три мсяца тому назадъ. —

Василій Иларіонычь лежалъ, какъ онъ и проводилъ обыкновенно цлые дни, съ ногами на диван въ своемъ кабинет и читалъ романъ, когда Англичанка гувернантка съ воспитанницей вошли въ комнату. Василій Иларіонычь помоталъ ногами въ знакъ того, что онъ знаетъ, что надо было встать, и продолжалъ читать. Лицо его выразило досаду, и онъ нсколько разъ сопнулъ носомъ, что, какъ знали вс въ дом, означало дурное расположеніе.

— Совсмъ не радъ! Вовсе не радъ, — сказалъ Василій Иларіонычь [171] англичанк, гувернантк своей воспитанницы, которую — гувернантку — онъ считалъ за пошлую дуру, но съ которой несмотря на то, такъ [какъ] она одна была у него подъ рукой для разговора, онъ часто входилъ въ самыя задушевныя подробности. — Совсмъ не радъ, — говорилъ онъ, получивъ письмо Тлошина, видимо давая чувствовать гувернантк, которой дла до этаго не было, что ежели Тлошинъ думаетъ сдлать ему большую честь и удовольствіе этимъ посщеніемъ, то онъ очень ошибается. И нехудо, чтобы онъ это зналъ.

— Прідутъ сюда эти петербургскіе вельможи [?] и франты съ женою, говорилъ онъ за чайнымъ столомъ, обращаясь къ 40-лтней Англичанк, но взглядывая на 15-лтнюю воспитанницу, отъ которой, несмотря на молодость ея, онъ, видимо, больше ждалъ оцнки и пониманія своихъ словъ.

Да не подумаетъ читатель, что Василій Иларіонычь былъ влюбленъ или имлъ похожее на начало этаго чувства къ своей воспитанниц, хотя полное жизни, крови и мысли подвижное молодое лицо воспитанницы и могло возбудить подобное чувство. Напротивъ, Василій Иларіонычь каждый день говорилъ себ, что онъ сдлалъ глупость, взявъ къ себ эту двочку, которая, какъ и вся ныншняя молодежь, Богъ знаетъ съ какими мыслями и въ сущности дрянь. —

— Вовсе не радъ! Привезутъ съ собой всю эту Петербургскую сплетню и мшать мн будутъ. Все надо ихъ занимать. Только ужъ этаго никакъ не будетъ. Хочетъ онъ жить — живи, а я въ Наржное иду [172] 2го Сентября. Ужъ вы пожалуйста, мистрисъ Джонсъ, приготовьте имъ тамъ верхъ и все. Вы это умете.

<— Очень жаль бднаго Иларіона, очень мн жаль. Все бросилъ — хандритъ. Озлобленъ на все и впадаетъ, самъ того не замчая, въ эту гадкую и грязненькую жизнь стараго холостяка — собачника. Да, собачника. И кто же? Князь Иларіонъ — сынъ Князь Василья Иларіоныча. — Занимая такой постъ и при двор.... и вдругъ все бросить — непонятно! Вы знаете, что мы съ женой демъ къ нему нынче оснью. И я надюсь поднять его. У насъ и такъ мало людей въ Россіи, чтобы пропадали такіе люди какъ Иларіонъ… Я беру отпускъ. — Мн нужно же побывать въ имньяхъ жены, [173] я и не видалъ мужиковъ нашихъ. Надо ршить что нибудь. А мы съ нимъ однаго узда. —

Такъ говорилъ молодой тайный совтникъ — значительное лицо Петербурга, обращаясь къ Генералъ-адъютанту, сидвшему у него въ кабинет.

— А вотъ и Зина. Ты меня извини. Мы должны быть у Елены Павловны нынче. А мы говорили о твоемъ cousin Иларіон… — обратился онъ къ жен, которая въ томъ незамтно изящномъ убор, котораго тайна извстна только высшему свту, тихо вошла въ комнату.

— Ежели вы его не вытащите изъ его берлоги, — сказалъ Г[енералъ]-А[дъютантъ], обращаясь къ жен пріятеля, — никто этаго не сдлаетъ.

— Да, очень жалко его, — сказала она.

И вс трое вышли.

Князь Иларіонъ Васильичъ былъ старый, скоре старющій холостякъ. Блаженъ кто..... и постепенно жизни холодъ съ годами вытерпть умлъ!..

Кто изъ людей, дожившій до 40 лтъ — (из людей жившихъ и любившихъ) не испыталъ на себ всей глубины значенія этаго стиха:>

_______

Вотъ я опять одинъ и одинъ тамъ, гд я былъ и молодъ и дитя, и гд я былъ глупъ и гадокъ, и хорошъ и несчастливъ, и гд я былъ счастливъ, гд я жилъ, истинно жилъ разъ въ жизни въ продолженіи 20-ти дней. И эти [20] дней какъ солнце одни горятъ передо мной и жгутъ еще мое себялюбивое подлое сердце огнемъ воспоминаній. Теперь Богъ знаетъ что я такое, и что я длаю, и зачмъ все тоже вокругъ меня, и время все также бжитъ около меня, не унося меня съ собой, не двигая даже. Оно бжитъ, а я стою — и не стою, а подло, лниво, безцльно валяюсь посреди все той же вншней жизни, безъ силъ, безъ надеждъ, безъ желаній, съ однимъ ужаснымъ знаніемъ — съ знаніемъ себя, своей слабости, изтасканности и неизцлимой холодности. Я себ не милъ нисколько, ни съ какой стороны, не дорогъ я, и я не ненавистенъ себ, я хуже всего этаго, я неинтересенъ для себя, я скученъ, я впередъ знаю все, что я сдлаю, и все, что я сдлаю, будетъ пошло, старо, невесело. Пробовалъ я и вырваться изъ этаго стараго, пыльнаго, затхлаго, гніющаго, заколдованнаго круга себя, въ которомъ мн [174] суждено вертться, но все, чтобы я не сдлалъ самаго необычайнаго, все это тотчасъ же получало мой собственный исключительный цвтъ, образъ и запахъ. Только я могъ это и такъ сдлать. Все тоже, все тоже. Ежели бы я застрлился или повсился, о чемъ я думаю иногда также здраво, какъ о томъ, не похать ли въ городъ, и это бы я сдлалъ не такъ, какъ солдатъ, повсившійся прошлаго года въ замк, [175] а только такъ, какъ мн свойственно, — старо, пошло, затхло и невесело. —