– Могу ли я узнать, что это за основания?

– Она – единственная женщина, которая была в вагоне во время переезда от Лароша до Парижа.

– Вы подозреваете, что это дело рук женщины? – заинтересовался генерал.

– Да. Хотя я не имею права об этом рассказывать.

– И вы уверены, что эта дама, утонченный, деликатный человек из высшего общества – поверьте, я знаю, о чем говорю, – которую вы подозреваете в совершении этого жестокого убийства, была единственной женщиной в вагоне?

– Это очевидно. Кто еще? Какая другая женщина могла находиться в вагоне? В Лароше никто не входил, и до Парижа поезд не останавливался.

– По крайней мере, в последнем вы точно ошибаетесь, это я точно знаю, а значит, можете ошибаться и в остальном.

– Поезд останавливался? – вклинился сыщик. – Почему нам никто об этом не сказал?

– Возможно, потому что вы не спрашивали. Но это факт. Уверяю вас. Все вам скажут то же самое.

Сыщик бросился к двери и позвал проводника. Конечно, он имел на это полное право, но такая поспешность показала, что он не поверил услышанному, и это вызвало у генерала улыбку. Правда, потом он захохотал во весь голос, когда все еще плохо соображающий полусонный проводник, не задумываясь, подтвердил его слова.

– По чьему требованию был остановлен поезд? – спросил сыщик, и судья одобрительно кивнул головой.

Ответ на этот вопрос позволял найти нового подозреваемого.

Но проводник ответить не смог.

Кто-то подал аварийный сигнал, во всяком случае, так заявил проводник, иначе поезд бы не остановился. Однако он, проводник, этого не делал, и никто из пассажиров не признался, что звонил машинисту. Тем не менее, поезд останавливался.

– Что ж, это меняет дело, – признался судья. – Вы пришли к каким-то выводам? – обратился он к генералу.

– Делать выводы – ваша работа. Я всего лишь указал на факт, который опровергает вашу теорию. Но, если хотите, я расскажу, что сам думаю.

Судья кивнул в знак согласия.

– Сам по себе факт остановки поезда не имеет никакого значения. Любой робкий или впечатлительный человек, оказавшись невольно вовлеченным в такое жуткое преступление, от страха первым делом бросился бы останавливать поезд. Вызывает подозрение, что никто не признался в том, что это сделал. Отсюда следует один вывод: для остановки поезда имелась более веская, тайная причина.

– И что же это за причина?

– Неужели вы сами не понимаете? Для чего же еще могли остановить поезд, если не для того, чтобы дать кому-то возможность сойти с него?

– Но как такое могло быть? Вы бы увидели этого человека, кто-нибудь увидел бы его, тем более при таких обстоятельствах. В коридоре вагона толпились люди, оба выхода были под наблюдением.

– Я считаю – поймите, это всего лишь мое мнение, – что тогда этот человек уже покинул вагон. Точнее сказать, внутреннюю часть вагона.

– Как? Куда? Что вы имеете в виду?

– Покинул через окно купе, в котором нашли мертвое тело.

– Значит, вы видели открытое окно? – быстро спросил сыщик. – Когда вы его видели?

– Я вошел в купе, как только поднялся шум, и мне сразу пришло в голову, что кто-то мог сбежать через окно.

– Но женщина не смогла бы этого сделать. Выбраться из движущегося на полном ходу экспресса не по силам никакой женщине, – упрямо произнес сыщик.

– Господи боже, да что вы заладили: женщина, женщина? Почему это не может быть мужчина?

– Потому что… – заговорил судья, но тут же на миг замолчал, увидев протестующий жест мсье Фльосона. Маленький сыщик был очень обеспокоен беспечностью коллеги. – Потому что, – решительно продолжил судья, – в купе было найдено вот что. – Он протянул генералу кусок кружева и обрывок стекляруса, быстро добавив: – Вы видели это или нечто подобное раньше. Наверняка. Я призываю вас, я требую, нет… Я обращаюсь к вашему чувству долга, сэр Коллингем. Прошу вас, расскажите, что вам известно.

Генерал какое-то время сидел, молча глядя на кружево и стеклярус, потом твердо произнес:

– Долг велит мне не скрывать ничего. Дело не в кружеве. Хотя поклясться в этом я не могу – я, да и большинство мужчин, не отличу одно кружево от другого, но мне кажется, что эти бусинки я уже видел.

– Где? Когда?

– Ими была обшита накидка контессы ди Кастаньето.

– А! – одновременно воскликнули три француза, но каждый со своей интонацией. В голосе судьи слышался интерес, в голосе сыщика – торжество, в голосе комиссара – возмущение, как будто он поймал преступника на горячем.