Старый живописец подал Герберту письмо.

– Прочтите это, прошу вас, – сказал он упавшим голосом. – И будьте добры назначить мне час, чтобы досказать вам остальное. Я не могу больше слушать, как порочат мою покойную дочь. Мне очень тяжело отдавать в чужие руки ее письмо.

Скорбный взгляд старика с тоской устремился к листку, который держал в руках ландрат.

– Это точно измена моему ребенку: в этих строках она признается родителям в своей вине. Мы и не подозревали, что глава торгового дома, наш хозяин, соблазнял у нас за спиной наше дитя – по его настоятельному желанию и строгому запрету она скрыла от нас все. Умри она бездетной, я не стал бы поднимать историю. Она уехала за границу, никто в этом городе ничего не знал о сложившихся обстоятельствах, и не было бы повода вступаться за честь дочери. Но теперь я должен возвратить ее сыну его законные права, и для этого я сделаю все, от меня зависящее.

– Вы должны были сделать это еще при жизни моего зятя! – почти гневно прервал его ландрат, в сильном волнении пройдясь по комнате.

– Герберт! – воскликнула старуха. – Неужели ты придаешь значение его словам?

– Вы правы, я проявил, конечно, слабость по отношению к этому властолюбивому человеку, – ответил Ленц, не обращая внимания на советницу. – Я не должен был позволять себя обманывать обещаниями время от времени. Когда год назад нам разрешили увидеться с нашим внуком и позволили взять его к себе, то господином Лампрехтом было сказано, что в данное время обстоятельства еще не позволяют ему открыто признать своего сына от второго брака, но он поспешит сделать завещание, чтобы закрепить за Максом права законного наследника на случай своей смерти. Но он не сдержал обещания: мысль о внезапной смерти казалась ему совершенно невозможной – таким сильным он себя чувствовал. Однако я не унываю: свидетельства о браке и крещении моего внука должны найтись в оставленных его отцом бумагах. Мне не хотелось бы обращаться к адвокату, поэтому я пришел к вам, господин ландрат, и передаю дело в ваши руки.

– Я его принимаю, – сказал Герберт. – На днях будут сняты печати, и я даю вам слово сделать все, чтобы пролить свет на эти обстоятельства.

– От души благодарю вас, – проговорил старик, протянул ему руку и, поклонившись в сторону советницы, вышел из комнаты.

На некоторое время в комнате воцарилась та удручающая тишина, которая бывает перед грозой после первого порыва ветра: слышно было только шуршание бумаги, которую Герберт разворачивал, вынув из конверта. Советница же не могла отвести глаз от двери, за которой скрылся «вестник несчастья». Наконец она опомнилась.

– Герберт! – крикнула она с негодованием своему погруженному в чтение сыну. – Неужели тебе не стыдно, что из-за лжи, написанной той кокеткой, ты совершенно забыл, что твоя мать огорчена и расстроена?

– Это не ложь, мама, – сказал тот, потрясенный.

– Так ты растроган, мой сын? Бумага ведь все терпит, и красавица, разумеется, употребила все свое искусство, чтобы скрасить свой поступок в глазах родителей, и такой человек, как ты, тоже начинает верить.

– Я уже и раньше поверил, мама.

– Не смешно ли это? Болтовня старого, выжившего из ума человека.

– Перестань обманывать себя, милая мама, взгляни лучше правде в глаза! При первых словах старого живописца у меня точно повязка спала с глаз, и таинственное поведение Болдуина в последние годы, над которым мы ломали голову, стало мне ясно: в душе его был страшный разлад. Если бы смерть не похитила у него вторую жену, все было бы по-другому. Будь около него эта красивая, высокообразованная женщина, он бы решился со временем ввести ее в свой дом, но смерть разрушила очарование. Оставался только тот факт, что он был зятем старого Ленца, и малодушие превозмогло. Жалкий трус! Как мог он отречься от мальчика, такого прелестного мальчика, которым должен был бы гордиться, и где же? – в родном доме ребенка. Как мог он переносить, что Рейнгольд из низкой зависти злобно преследовал своего младшего брата? Бедняжка! Он прошептал мне тогда у гроба: «Я хочу поцеловать его в губы. И он целовал меня часто под воротами, где нас никто не мог увидеть».

– Видишь ли, сын мой, все это только доказывает, что я права и что этот «прелестный мальчик» – незаконнорожденный ребенок, – прервала его советница.

Она совершенно успокоилась, и на ее губах даже появилась смущенная улыбка.

– Но ты, кажется, упускаешь главную причину, почему Болдуин не мог и не смел вступить во второй брак, – его клятвенное обещание, унесенное с собой в могилу покойницей Фанни.

– Вот этого я и не могу простить сестре! – запальчиво сказал Герберт. – Жестоко и в высшей степени безнравственно воспользоваться горем мужа и взять с него на смертном одре обещание, которое на всю жизнь – на всю его последующую жизнь! – приковывало его к мертвой.

– Об этом мы не будем спорить, я смотрю на это обстоятельство другими глазами и говорю тебе: оно самое сильное наше оружие против них. Помяни мое слово: бумаги не найдутся, потому что они никогда не существовали. Тем лучше, можно откупиться деньгами; законные наследники потерпят, правда, некоторый ущерб, но что же делать? Надо все это сделать потихоньку, чтобы не было скандала, который может быть вызван появлением брата такого низкого происхождения со стороны матери.

– Неужели ты это говоришь серьезно, мама? – спросил ландрат сдавленным голосом. – Ты предпочла бы, чтобы на Болдуине осталось обвинение в бесчестном обольщении? Боже милосердный, до чего могут довести сословные предрассудки! Да разве мать Фанни, первая жена моего отца, не была простой девушкой из народа?

– Прекрасно! Теперь, когда нашему роду предстоит возвыситься, самое время кричать об этом! – гневно, но понизив голос, сказала старуха. – Я не понимаю тебя, Герберт. И откуда взялись у тебя вдруг такие ужасные взгляды?

– Я никогда не думал иначе! – воскликнул он возмущенно.

– Ну, тогда ты сам виноват, что я в тебе ошибалась. Тебя не поймешь – между нами нет той доверительности, которая должна существовать между матерью и сыном, с тобой всегда бродишь в потемках. Впрочем, ты можешь думать об этом деле как тебе угодно, я остаюсь при своем мнении и действительно предпочту, чтобы в семействе была никому не известная, искупленная деньгами вина, чем неожиданно стать родственницей всякой сволочи… И спрошу тебя в свою очередь: неужели тебе не жаль детей Фанни? Ведь если явится третий законный наследник, они лишатся огромной части состояния.