Дверь открылась, Любка отступила в сторону. Она была босиком, в грязной мятой ночной рубашке. Взлохмаченная голова выглядела неестественно большой в сравнении с тщедушным кривобоким тельцем, грудь не вырисовывалась, зато огромный тугой живот распирал материю, точно воздушный шар.

— Чё уставился? — отреагировала Карякина, наконец-то наполовину открыв глаза. — Брюхатых никогда не видел? Дружок твой, между прочим, постарался. Трахнул, когда — не помню. Гнида!

— Зачем же так грубо, вроде бы вы…

— Так бы и дала я ему, спидовому. Сам уж загибался, а тут и меня заразил, и выродка своего. — Любка с ненавистью ткнула себя в живот. — Это он меня на героин подсадил, я раньше только винтом мазалась, к нему не привыкаешь. А тут с Дудкиным снюхалась, бомжом проклятым, и понеслось. Теперь уже не слезу, да и надо ли? Все равно скоро загнусь.

Она приняла у меня деньги и сомнамбулической походкой направилась вглубь своего жилья. Ноги у Карякиной были короткие и худые, при ходьбе они заплетались и подкашивались.

Помещение, в котором я оказался, назвать комнатой можно было только с большой натяжкой. Отапливалось оно печкой-буржуйкой, и хотя труба от нее тянулась в крохотное оконце на улицу, гарь и копоть умудрялись оседать на стенах и низеньком потолке. Прожженный тюфяк заменял Любке кровать, и я представил, как крысы, которыми кишит ее жилище, по ночам выбираются из своих нор и бегают по ее отекшему лицу и уродливому телу, забираясь под ночнушку. Скоро девка сдохнет, но прежде чем ее обнаружат, эти серые хвостатые твари успеют обглодать труп до костей.

Карякина повалилась на тюфяк, зашарила в его складках, извлекла наполненный шприц.

— Здесь все готово, — пробормотала она. — Ширнуть сможешь? Руки не слушаются, колотит.

— Давай после разговора, — предложил я.

— Да пошел ты! — внезапно вышла из себя девка.

Зло закусив губу, Любка принялась исследовать свои руки на наличие вен, но результаты осмотра оказались неутешительными. Задрав ночную рубашку, она оттянула край трусов и склонилась над густой черной порослью, царапая ее иглой и повторяя в отчаянии:

— Ну где же? И ты, что ли, спряталась, падаль?

Я слышал и раньше, что некоторые наркоманы колются в пах, однако никогда не был тому свидетелем.

— Помоги, как человека прошу, — взмолилась Карякина, поднимая на меня глаза, полные невыразимой муки. — Клянусь, что угодно сделаю.

Я наклонился и, не встретив особого сопротивления, отобрал у девки шприц. Она была слишком слаба, даже сил на ругань не осталось.

— Чем быстрее ответишь на мои вопросы, тем быстрее получишь дозу, — сказал я.

Любка плюнула в мою сторону, но слюна повисла у нее на подбородке.

— Ты сомневаешься, что манекенщицу убил твой приятель? — не обращая на это внимания, приступил к допросу я.

— Мне наплевать, кто кого убил, — спустя некоторое время произнесла наркоманка. Ее тупые сонные глаза следили за шприцем в моей руке. — Давно это было. Кажись, меня кто-то спрашивал про это, а может, и почудилось. Мы с Дудиком сильно обкололись, я вырубилась. Очухалась часа через три, он рядом. На следующий день его повязали за убийство. Он кого угодно грохнуть мог, если бы на дозу не хватало. Меня несколько раз в лепешку месил, и просто так, и от жадности, когда лишний кубик загоню, а ему для прихода не хватит. Но в тот день у нас прилично ширки было, Дудик чью-то хату выставил, мы на неделю вперед затарились. Подтвердить, что он рядом все это время был, я не могу, сама в отключке была, но какого хрена ему выходить и манекенщицу мочить, чего ради? Не абстяжный же, порошка вдоволь. Разве что крышу сорвало. И то вряд ли. Я ж его потом видела. Завали он кого, кровью б извозился, а здесь ни единого пятнышка. Помыться ему негде, другой одежи тоже нет. Подставили дурачка — и слава богу. Хоть так от него отвязалась.

Во время рассказа Любкина голова все ниже и ниже клонилась к тюфяку, пока вовсе не коснулась его.

— Коли, — прошептала она и захрапела.

Я вложил шприц в ее руку и ушел.

Колю Николина похоронили на следующий день на кладбище за чертой города. Гроб опустили в свежевырытую могилу, уже залитую талой водой, и он, утробно чавкнув, наполовину погрузился в жижу. Похмельные могильщики принялись вяло набрасывать на крышку мокрые комья глинистой земли. Сегодня Настя не проронила ни слезинки, она наблюдала за всем происходящим безразличным, замороженно-отупелым взглядом. Когда все завершилось и могильщики получили причитающуюся им водку, девочка-подросток, даже для приличия не постояв возле холмика, направилась к выходу с кладбища. Я молча шел рядом с ней. Скорбеть мне было не о ком, но почему так изменилась она?

— Все кончилось… Слава богу, все кончилось… — произнесла Настя хрипло и вдруг добавила неузнаваемо ясным голосом: — Здравствуй, новая жизнь!

Я не стал напоминать ей, что все еще только начинается, и Клоун не успокоится, пока не доберется до нее. Девочка продолжала говорить торопливо, с нездоровым возбуждением:

— Надо подумать о том, как жить дальше. Может, пойду учиться, долго, старательно, и достигну таких высот, что забуду обо всем том дерьме, в котором раньше жила. А лучше наймусь на работу в какой-нибудь детский дом или в дом престарелых, чтобы приносить реальную пользу. Мне все равно кем — нянечкой, санитаркой… Лишь бы не прозябать просто так. Или… рожу ребенка и воспитаю его по-настоящему, в любви и ласке, ведь так надо растить детей? А чем дальше собираетесь заниматься вы?