В испанской группе последнее сочинение. Сегодня не будет никаких сложностей: сиди, пиши. Шесть часов. У каждой — две тетради. Все тетради с грифом «Совершенно секретно». Страницы пронумерованы. Каждая тетрадь у корешка прошита двумя нитками, нитки на последней странице связаны узелком, а узелок закрыт печатью Института Мировой революции. Листочек не вырвешь. Одна тетрадь — черновик. Вторая — основная работа. Проверке подлежат обе тетради. Черновик может оказаться важнее основной работы. Проверяющему надо вникнуть в ход мысли сочинительниц…

Раскрыли девочки тетради, замерли. Заместитель директора Института Мировой революции товарищ Холованов взломал печати на сером конверте, прошитом красной нитью, вытащил лист:

— Тема сочинения…

Пробежал глазами Холованов, не поверил, поперхнулся, захлебнулся, закашлялся, точно как кассир в Госбанке, но совладал с собой, выдохнул шумно, объявил чужим голосом:

— Тема сочинения: «Кабы я была царица».

Ночь. Спит страна. Сталин не спит. Он вообще ночами не спит, покой страны бережет. Как бессменный часовой. Много дел у товарища Сталина. Сегодня сочинения проверяет. Смакует. Девочки — молодцы, читаешь — душа радуется. И с грамматикой все в порядке, и чистенько, и почерк у каждой — образец для подражания. Черновики любо-дорого читать, а уж как чистовик раскроешь, то и оторваться трудно, вроде самим Пушкиным писано. Потому спит Москва, а товарищ Сталин бодрствует и радуется: умницы, да и только. Он сам себе приказал читать сочинения, но не читать имен сочинительниц. Он решил узнать каждую по стилю, по манере излагать, более того — по манере мыслить…

Проблема: какому сочинению предпочтение отдать?

Завершил Сталин работу. Поставил последние оценки: пять за изложение материала, пять за грамматику. Отодвинул стопочку тетрадей в сторону. Зевнул, потянулся. И спохватился. Стопку к себе рванул. И еще тетрадей не пересчитав, налился-переполнился мягкой ласковой тигриной свирепостью, яростью без внешних проявлений:

— Холованова ко мне.

Сталин почему-то наперед решил, что двух тетрадей в стопке не хватает. И знал, чьих. Шесть великолепных сочинений и шесть черновиков. Все правильно, все чудесно. Но от той, от последней, от запасной, он почему-то не ждал образцового сочинения. Он почему-то ждал какого-то шага необычного, который за рамки выламывается.

Где же эта необычность? Пересчитал тетради:…десять, одиннадцать, двенадцать. Шесть сочинений, шесть черновиков, а седьмая что делала?

Разрешите, товарищ Сталин?

Сталин как бы и не заметил вошедшего. Молчит. Он вообще ни на кого не кричал. Никогда. В гневе он отворачивается, ходит, смотрит в окно или себе под ноги, возится с трубкой, долго раскуривает ее. Чтобы внешние проявления гнева погасить и скрыть… Но Холованов знает, что означает сталинская сосредоточенность на пробивании дырочки в мундштуке. Холованов оценил ситуацию мгновенно. Он сообразил, что ошибся. Надо было сразу доложить, как было… Сейчас (и он это знает) единственный путь к спасению — не оправдываться. Потому Сталин молчит, сопит, продувает дырочку, опять ковыряет трубку особым шильцем и снова продувает.

И Холованов молчит.

Долго трубка не поддавалась очищению. Но всему приходит конец. Сталин положил трубку в правый карман френча и тут только обратил удивленный взгляд на Холованова: ах, вы тут, я и не заметил.

И Холованов игру поддержал, себя виновным выставляя, прикинулся, что вошел без разрешения и теперь спрашивает:

— Разрешите, товарищ Сталин?

— Да, входите. Я вас вот по какому вопросу вызвал, товарищ Холованов. Меня волнует состояние дел в шведской группе.

И этот прием Холованову известен: Сталин уже подавил вспышку гнева, но при первых словах она может вспыхнуть снова. Потому он начинает издалека, чтобы успокоить не только свой дьявольский мозг, но и речь свою.

— Товарищ Сталин, думаю, нет оснований беспокоиться о состоянии дел в шведской группе. Есть проблемы, есть срывы, но все в рамках поправимого и устранимого, в рамках нормального рабочего ритма…

— А что у наших греков?

— В греческой группе все в норме, только одну девочку считаю необходимым отчислить за нарушение дисциплины.

— Что случилось?

— Самовольная отлучка.

— Продолжительность?

— Сорок шесть минут.

— Отчисляйте и примите меры сохранения тайны.

— Меры сохранения секретности приняты, расстрельный материал готов, представлю завтра.

— Хорошо. Идите… Нет, постойте. Есть еще вопрос…

Вот оно… Сжался Холованов. Внутренне сжался. Внешне он — сама беззаботность: что там еще?

— Тетрадей с сочинениями испанской группы должно быть четырнадцать.

— Тринадцать, товарищ Сталин. Она черновиком не пользовалась.

Холованов старается говорить так, как говорит Сталин: предельно ясно, предельно четко, экономя слова и время. Потому, экономии ради, он не назвал по имени ту, которая черновиком не пользовалась, для краткости обозначив все местоимением. Почему-то, говоря о ней, он считал, что пояснений не требуется. Он почему-то думал, что говорить о ней можно не называя имени — товарищ Сталин и так знает, о ком речь, знает, кто способен на такие вольности.

Действительно, Сталин не заметил, что имя той, которая вопреки установленному порядку черновиком не пользовалась, еще не названо. Речь о ней. И это обоим ясно.