Грише было как раз десять лет, когда я заметил вдруг, что жена употребляет помаду и пудру, красит ресницы и веки, чего никогда не было раньше. Я даже выбросил сдуру всю эту дрянь, и, когда утром жена устроила мне сцену, я увидел неожиданно близко подурневшее лицо сорокалетней женщины, с морщинками в углах губ и под глазами, с шелушащейся кожей на щеках, с нитками седых волос, а главное — с какими-то не то тенями, не то пятнами, делающими все лицо "босым".

Оказалось, что я два года все ждал, и когда она достала, наконец, нормальную, импортную косметику, решил, что могу по–настоящему унизить и растоптать ее, что я всегда унижал ее перед гостями, перед родителями и даже перед сыном.

С тех пор я с настороженным любопытством замечал появление у жены новых блузок, туфель на шпильках, клипс, бус и шиньонов, чувствуя, что она облекается в неведомую мне оболочку, как в новую кожу. Обычное для большинства женатых мужчин убеждение, что невозможно понять вкусы женщины, ее отношения к своей внешности и что это так и должно быть, вдруг пропало у меня. Я чувствовал обман. Возможно, в это время у жены и был любовник, — я, честно говоря, об этом почти не думал, но ощутил вдруг, что она — чужая мне, что я не могу больше жить с ней, и видел, что она переживает то же самое.

Маленький ребенок, страх за которого нас объединял, вырос, и мы, вполне естественно, занялись опять тем, что делали до этого, то есть стали жить сами по себе. Однако и жить точно так, как до женитьбы, нам было уже невозможно.

Дело было не только в том, что принято называть материальным интересом, не в том, что мы за эти годы, как говорят, привыкли друг к другу и не могли расстаться, но главное было в том, что мы были уже не молоды. Я никогда не признавался себе в этом, но чувствовал страх при всяком намеке на развод. Моя жена, видимо тоже. Во всяком случае, тема развода стала для нас чем-то запретным и притягательным.

Часто в ссорах мы нарочно грозили друг другу разводом, но, дойдя до этого места, словно пугались и постепенно остывали.

Мы продолжали жить рядом, постоянно подозревая друг друга и убеждаясь во взаимной неприязни, которую мы старательно прятали. Все это было так ужасно и вместе с тем так очевидно банально, что для того, чтобы говорить об этом или просто думать, требовались большие усилия. Мысли об этом были так тяжелы мне, что я только больше запутывался, чувствуя апатию и стыд за какую-то непонятную вину, делавшую меня ненормальным в собственных глазах.

Кроме того, сколько бы я не переживал очередной скандал, сколько бы не думал о разводе, я всегда рано или поздно сталкивался с тем, что основную часть жизни занимают впечатления, не требующие никаких усилий. Были ли это просто люди на улице, или гипноз ночного города, или первая попавшаяся под руку книга, — я всегда ощущал, что эти простые вещи не только поглощают меня без остатка, но делают совершенно другим; и рядом с этой, так называемой примитивной жизнью я чувствовал невольное недоверие ко всему, что я думал и чем мучался. Я не старался специально избегать этих мыслей, но невольно делал все для этого возможное. Самое же простое средство уйти от них было занять большую часть времени чем-нибудь другим, и я стал подолгу пропадать на работе или до закрытия сидеть в библиотеке, часто без определенного дела или интереса.

Иногда, на следующий день после ссоры, я так сильно ощущал в себе этого другого человека, что мне казалось, и нет никакой скрытой неприязни между мной и женой, что все дело только в случайности, в срыве, который надо поскорее забыть. Я шел мириться, обнимал жену за плечи и, видя, как она отворачивает от меня лицо и замирает, догадывался, что она растрогана, смущена и напряжена одновременно, что она ждет чего-то и боится этого, и не верит мне, и измучена этим неверием. Я прижимал ее к себе, целовал невольно улыбавшийся рот и закрытые повлажневшие глаза и чувствовал, как что-то чрезвычайно важное решается в эту минуту. Важнее всего, что я думал и даже мог думать. Но проходила минута, и мы уже говорили о другом. Что-то умирало, однако охватившие нас легкость и оживление мешали это заметить. Не решенный для нас вопрос так и оставался между нами, но мы будто пеленой все закутывали и заслоняли его нашей радостью оттого, что мы оба догадались об этом, что мы чувствуем одинаково и опять говорим на одном языке.

Мне было так хорошо в эти минуты, блаженство не думать ни о чем было так сильно, что мне и в самом деле казалось, будто все важное уже решено или решиться в самом скором будущем. Проходило еще время, и я полностью забывал о своих догадках и только видел, что мы не можем еще касаться некоторых тем, охотно понимая, что надо щадить друг друга.

Мы не договаривали и, улыбкой показывая, что оба знаем о несказанном, расставались до вечера.

Вечером, придя домой, я замечал, что в жене за день происходила какая-то неведомая мне внутренняя работа и она уже не та, что утром. Ее взгляды и интонации будто говорили мне: "Да, да, мы помирились, но не это самое важное. Главное — это дела и еще нечто, о чем мне не хочется говорить". Я ощущал укол самолюбия и уже готовую апатию и, чтобы поправить это, опять, как утром, обнимал жену, чувствуя, что делаю не то, что хотел. Она понимала меня по–своему и пугливо озиралась:

— Ну, что ты? Ребенок увидит. Подожди… Ночью, — говорила она, и я невольно поддавался этой игре.

На следующий день я в самых неожиданных ситуациях вспоминал ночные сцены, не в силах отделаться от неприятного осадка.

Я понимал, что все дело во мне, в той смеси примитивного желания и странного духовного состояния, которое так живо было ночью и так неприятно теперь. Оно-то и мучило меня, вызывая ощущение стыда и неловкости. Но как только я пытался вспомнить его, я видел себя и жену со стороны, и у меня ничего не получалось.