Электричка пришла во Владимир около полуночи. Алексей с трудом разбудил спавшую у него на плече Ренату и повез ночевать к своей тете. Он позвонил ей еще из Москвы и едва уговорил не приезжать на вокзал. Троллейбус, выглядевший инородным телом в этом маленьком городе, который, казалось, можно было видеть насквозь, медленно забирался на холм, к центру. На белом пятне стены выхваченная фонарем мелькнула мраморная доска с именем Невского, и рядом с ней — табличка, царапнувшая словом "Интернационал", потянулась главная улица с темными массами соборов и зданий, и Алексей подумал, что дворцы в Петербурге располагались с такой же средневековой значительностью, что и церкви в древнерусских городах.

Владимир, качавшийся в своих огнях, увиделся ему смешанным повторением двух столиц, и, хотя все в истории происходило совсем не так, он чувствовал странную уверенность в своей правоте. "Вымышленный человек — вымышленный город — вымышленное прошлое", — опять думал он по–немецки в такт сонным, похожим на кивки, движениям головы Ренаты.

Тетя Оля сразу же набросилась на Алексея, назвав его бестолочью, тупым и диким мужиком, не догадавшимся даже взять такси и совсем замордовавшим "бедную девочку". В то, что Алексей хотел показать Ренате Золотое Кольцо, она не поверила сразу, а теперь же, увидев их вместе, окончательно все поняла и вскоре потеряла всякий интерес к племяннику.

Пока Рената была в ванной, тетя шепотом выспрашивала Алексея и сокрушалась:

— Ну, ты — балда! Боже мой, ну почему ты такой дурак? Как ты не поймешь, что тебя могут выгнать с работы, а ее исключить из университета?

— Да за что?

— Тьфу, ж…, я забыла дать девочке халат!

За ужином утопавшая в тетином халате Рената вдруг рассказала о своем неудачном замужестве, о работе экскурсоводом в музее, в Гере, о бабушке, жившей в ФРГ, об уехавшей туда матери и о своем одиночестве после смерти отца. Тетя Оля видела по лицу Алексея, что он тоже впервые слышит обо всем этом, и делал вид, что рассказ Ренаты касается только ее. Вскоре она вообще выгнала Алексея спать на кухню, и, лежа на полу, он все слушал горячий тетин шепот, представлял себе ее черные, будто расширенные от постоянного удивления глаза и сонно проваливался в недавнее качание электрички.

Утром они уже ехали дальше, в деревню, где был дом у Алексея. Проплыло Боголюбово с белой стеной собора, замелькали домики–времянки дачных участков, и электричка, вырвавшись на равнину, будто застыла в плавном, высоком полете. Натянутой струной сверкнула речка Нерль, и белый столбик церкви Покрова стал неспешно поворачиваться за поездом.

Рената подставляла свое лицо солнцу, по–летнему нагревавшему вагон, и с любопытством крутила головой по сторонам. На ней был белый полушерстяной пуссер с рукавами в виде трапеции, и Алексею виделось в ней что-то легкое, как облако, готовое вот–вот растаять. Рената говорила без умолку, перескакивая с одного на другое. То ее будто бы занимало переселение в эти места славян из Киевской Руси, то отсутствие каменных домов в деревнях, то два громоздких, празднично–отутюженных парня, заманивавших к себе девиц на 1–е Мая.

Рената говорила по–немецки, но эта ее завеса, так безотказно действовавшая прежде, не помогла. Женщина, сидевшая напротив, заметив иностранку, тут же стала обсуждать ее со своей соседкой, отпуская такие замечания, что Рената, давившаяся смехом, вскоре выдала себя. Видя это, женщина тоже рассмеялась, но все не могла поверить в свое открытие и пыталась объясняться жестами и самыми простыми словами.

— Родина! — показывала она в окно, проводя рукой, как певец на сцене, и все вокруг улыбались.

В деревне не было прежней пустоты, памятной Алексею по детству. Все переменилось, городская озабоченность проникла и сюда. Исчезли с перрона вокзала девушки и подростки, часами провожавшие поезда. Их вытеснила нервная толпа пассажиров, штурмующих электрички, как автобусы. По шоссе, за вокзалом непрерывно неслись машины. Улица у дома Алексея была полна чужими людьми. Дядя едва мог сказать ему два слова, занятый детьми приехавшей к нему дочери, и в этом отсутствии воли, которую обычно давали детям в деревне, тоже чувствовался город.

Их встретили настороженно, беспокоясь за скрываемые от всех семейные заботы, и Алексей, глядя на двойняшек — своих племянников, ощущал, что он тут давно уже лишний, и жалел, что не догадался раньше отдать свою часть дома сестре. Он прошел в комнату, где в детстве, тайно влюбленный в сестру, играл с ней, и увидел тот же обклеенный белой бумагой потолок с простреленной матицей, увидел одностволку на стене и за низким окном у колодца — березу, посаженную в год его рождения. Береза давно уже не росла, а лишь безобразно толстела, подпиленная у верхушки из-за проводов, и Алексей решил вдруг, что он тут — в последний раз. Он сказал дяде и сестре об отказе от дома, как о деле, ради которого он приехал, и пошел с Ренатой на могилу бабушки.

Кладбище находилось в другой деревне. Надо было пройти лес по песчаной тропинке, в гору, потом пересечь поле, за которым тянулись две ниточки домов вдоль дороги, упиравшейся в церковь. Это и было Эдемское. Пекло солнце, идти по песку было трудно, но Алексей ничего не замечал, впервые забыв даже о Ренате.

Он думал почему-то о своей сестре. Муж ее оказался наркоманом, и детей в первое время у них не было. Алексей никогда не мог понять, отчего умная и красивая Ирина не бросила сразу этого круглолицего увальня, почему-то решившего, что он — художник. Первый год они часто ссорились, и родители мужа буквально выживали Ирину из дому.