Над данной ему химической темой Николай Николаевич работал более года. Он представил диссертацию осенью 1836 года, в октябре ее защитил, в ноябре совет присудил ему степень магистра естественных наук, а 22 декабря избрал адъюнктом по кафедре химии.

Уже первоначальное назначение «в помощь Дунаеву» было ему не по душе. Избрание же адъюнктом по химии он встретил бунтом.

После обеда с попечителем он не поднялся как обыкновенно к себе в мезонин, а дождавшись, пока ушли дети, обратился невесело к хозяину:

— Меня избрали адъюнктом по химии, Михаил Николаевич!

Снимая салфетку, заткнутую за жилет, и обтирая густые усы, Михаил Николаевич добродушно ответил:

— Ну что ж, очень хорошо, поздравляю…

— Какой же я химик?! Я математик!

— Будешь химиком!

— Не могу, Михаил Николаевич, и отказываюсь!

Добродушие хозяина исчезло. Перед Зининым, еще с салфеткой в руках, сидел уже Мусин-Пушкин, попечитель.

— Не имеешь права!

— Почему?

— Потому, что университет тебя за счет казны учил, кормил, одевал, — объяснил попечитель, гневно бросив на стол салфетку, — и ты давал подписку. Отслужи шесть лет, и тогда можешь отправляться на все четыре стороны. Неблагодарный!

Николай Николаевич в отчаянии опустил голову и, пробормотавши: «Извините, я забыл о подписке», ушел.

Не стоило спорить — там, где шло дело о казне, Мусин-Пушкин был принципиально честен и непоколебим в своих решениях.

Но в делах науки он безгранично доверял Лобачевскому. Вспомнив об этом, Николай Николаевич, едва поднявшись по скрипучей деревянной лестнице в свой мезонин, взял фуражку и поспешно направился в университет.

Решившись на что-нибудь, он имел обыкновение не откладывать дела ни на день, ни на час.

Ректор университета, добровольно взявший на себя еще и управление библиотекой, проводил вечера среди книжных сокровищ. Зинин знал, встречаясь с ним в библиотеке, что здесь суровая задумчивость сходила с прекрасного лица гения, точно руки его касались не мертвых книжных переплетов, а одежд живых людей.

Многие из нуждавшихся в ректоре приходили к нему именно в библиотеку, в часы его вечерних занятий. Лобачевский встретил Зинина с улыбкой и отложил перо:

— Вы ко мне?

Выслушав взбудораженную речь гостя, он спросил, глядя в его большие испуганные глаза:

— Что так отвращает вас от химической науки?

— Николай Иванович, разве это наука? — возбужденно воскликнул адъюнкт.

— Сделайте ее таковой! — спокойно отвечал Лобачевский.

Мощь и логика трех простых слов устыдили бунтаря.

— У меня другое призвание… — слабо сказал он. — Математика — моя душа…

— Ломоносов был химик по назначению, — все так же спокойно напомнил Лобачевский.

— У меня нет настоящих знаний… — совсем тихо спорил Николай Николаевич, внутренне побежденный. — Я еще сам ученик… Нет лаборатории, приборов…

— Вы поедете за границу для подготовки, — говорил Лобачевский. — К вашему возвращению химическая лаборатория будет готова! Это я обещаю вам, как председатель строительного комитета.

Подавленный доводами, Зинин молчал. Лобачевский вышел из-за стола и, остановившись перед гостем, с необыкновенной дружественностью сказал:

— Я знаю ваши способности, вы большой корабль, а таковому надлежит и большое плавание. Помните лишь, что говорил Бэкон: вы будете трудиться напрасно, стараясь извлечь всю мудрость из одного разума! И математические начала, которые вы думаете произвести из одного разума, независимо от вещей мира, останутся бесполезными! Спрашивайте природу… Она хранит все истины и ответит вам непременно и удовлетворительно, ответит в образах внешнего мира, ибо нет другого у нас языка для общения с природой… Химия даст вам все это равно с математикой!

Несомненно, что этот разговор с ректором и эта его короткая речь, а не обязательство казенного студента примирили Зинина с положением «химика по назначению». Но еще не раз возвращалась к нему душевная боль как бы по какому-то утраченному счастью.

Мгновениями боль отражалась физически, где-то в глубине организма. Николай Николаевич с горячностью молодости решил: «Ага, это почка!», и отправился к факультетским медикам.

На его счастье, первым попался ему на глаза только что назначенный в университет хирург Петр Александрович Дубовицкий. Он попросил пациента зайти к нему на дом. Дома, выслушав показания больного, Дубовицкий тщательно осмотрел его, обследовал положение почек и сказал решительно:

— Объективно — ничего! А теперь, коллега, не угодно ли со мной позавтракать? Я буду вам рассказывать о петербургских новостях, а вы мне о казанской жизни, — добавил он, заметив нерешительность Зинина. — Я тут у вас человек новый, и вы оказали бы мне услугу…

— О Казани говорить скучно, а вот о Петербурге послушать хотелось бы, — отвечал Николай Николаевич, принимая неожиданное приглашение.

Дубовицкий занимал целиком старинный особняк у обедневшей помещицы и жил у нее со своими дворовыми людьми — поваром, кучером и слугою. К завтраку все было готово. Слуги приходили и исчезали незаметно, хозяин был учтив, внимателен, любезен. Он, видимо, был рад гостю. Николай Николаевич ел мало, вина не пил, не курил, но умел слушать и спрашивать. Уровень разговора при нем быстро повышался.