Меня выворачивает наизнанку. Я стою согнувшись пополам над смрадной ямой, плотно зажмурив глаза, из которых фонтаном брызжут слезы. Вдруг слышу чей-то сдержанный вскрик. Открываю глаза и вижу в дверях Анну.

– Уйди, Анна… оставь меня, – хриплю я.

Когда я, пошатываясь, выхожу из уборной, она ждет снаружи.

– Какого черта ты с собой делаешь? – набрасывается она на меня.

Мое сердце чуть не выпрыгивает из груди. Я держусь рукой за шею. Горло нещадно саднит. Я вся дрожу.

– Меня снова вырвало, только и всего. И не смотри на меня так. Я здесь ни при чем. Просто переела за обедом. Шоколадные конфеты явно были лишними.

– Не ври мне, Элли. Я следила за тобой. И видела, что ты сделала.

– Ты что, шпионила за мной в туалете? Совсем рехнулась?

– Я беспокоюсь за тебя. Я позволяла тебе пускать пыль мне в глаза последние несколько недель, но теперь пришло время во всем разобраться. Нам нужно немедленно обсудить все это с твоим отцом.

– Что, прямо сейчас? Господи, Анна, сегодня же Рождество!

– Вот именно. И это был рождественский обед. Я потратила все утро, чтобы приготовить его на этой допотопной плите, и, несмотря ни на что, мне это удалось и все получилось вкусно. Я так радовалась, что ты с аппетитом поела, мы так славно сидели, а потом ты взяла и все испортила.

– Я не виновата, что меня стошнило.

– Все ты врешь! Я видела, как ты засовываешь пальцы в рот!

– Ладно, ладно, не кипятись. Меня затошнило, и я немного себе помогла…

– У тебя же булимия, Элли! Вчера ты проделывала ровно то же самое. Я знала это, но позволила себя обмануть. Скажи, почему ты это делаешь? В голове не укладывается, зачем так с собой поступать!

– Думаешь, мне это нравится? Ничего подобного! Только что мне делать, если я такая слабовольная и обжираюсь без меры? Надо же мне как-то избавляться от излишков, пока я от них еще больше не потолстела?

– Но ты и так не толстая!

– Еще как толстая!

– Ничего подобного! Ты не толстая!

– Эй, чего вы так раскричались? – окликает нас отец, стоя в дверях кухни. – Что у вас там случилось? Идите в дом, иначе обе простудитесь. Да что с вами такое? Что происходит?

Мы идем в дом, и Анна ему все выкладывает. Я прошу ее отложить разговор на потом. Отец пытается разобраться, в чем дело, но Анна настаивает, чтобы он выслушал ее до конца. Она все ему про меня докладывает, причем изрядно сгущая краски. Нет у меня никакой булимии. Просто мне пришлось пару-тройку раз вызвать у себя рвоту. Подумаешь, делов-то. И анорексии у меня никакой нет. Хотя Анна утверждает обратное.

– Нет у Элли никакой такой худышечной болезни, – подает голос Цыпа. – Она же никакая не худая, а толстая.

– Вот видишь! – кричу я и заливаюсь слезами.

Анна говорит, что Цыпа вовсе не хотел сказать, что я толстая. А Цыпа орет, что как раз это и хотел сказать. Анна велит Цыпе заткнуться. А Цыпа ноет, что так нечестно, и тоже заливается слезами. Отец говорит, что все это просто нелепо, что на дворе Рождество, что он купил новый телевизор, который никто не смотрит, и что зря Анна подняла весь этот переполох. А Анна говорит, что переживает за меня и что отцу не мешало бы повнимательнее относиться к собственной дочери, потому что у нее самой уже нет сил одной за всеми следить. Под конец она тоже заливается слезами. Отец разводит руками и говорит, что мы делаем из мухи слона, потому что у Элли, на его взгляд, нет абсолютно никаких признаков анорексии, равно как и булимии, что она нисколько не толстая, что поводов для беспокойства нет и что пора бы уже всем перестать ссориться и начать справлять Рождество.

Мы честно пытаемся.

Слава богу, что у нас есть телевизор. По нему как раз начинается хороший фильм, так что мы все кое-как утираем слезы, втягиваем сопли и поудобнее устраиваемся на диване перед экраном. Какое-то время нам вновь удается изображать счастливое семейство – но тут наступает пора вечернего чаепития.

Я опасаюсь притрагиваться к еде, боюсь, что вновь не смогу вовремя остановиться. Поэтому просто сижу за столом, молча потягиваю бергамотовый чай с лимоном и никому не мешаю.

– Элли, почему ты опять ничего не ешь? – спрашивает Анна.

– Меня тошнит.

– Прошу тебя, не начинай.

– Но меня правда тошнит!

– Попробуй хотя бы фруктовый пирог, – уговаривает меня отец. – Он просто объеденье. Смотри, сколько на этом кусочке глазури! – сюсюкает он, будто мне столько же лет, сколько Цыпе.

– Не хочу я ваш пирог, – бормочу я, хотя от его сочного аромата у меня текут слюнки. Особенно я люблю глазурь, просто обожаю раскусывать ее и смаковать хрупкие сладкие осколки с привкусом миндаля, которые так восхитительно таят на языке и растекаются по нёбу.

– Съешь хоть малюсенький кусочек, раз уж совсем аппетита нет, – упрашивает отец.

Да я бы и огромный кусок съела. Даже два. Запросто бы умяла весь пирог за один присест.

– Спасибо, я не голодная.

– Ладно, забудь про пирог, – вздыхает Анна, – но у тебя совершенно пустой желудок. Тебе обязательно нужно что-нибудь поесть. Ломтик хлеба с маслом, кусочек сыра, свежих фруктов – что угодно.

Она идет на кухню и приносит мне оттуда тарелку с тонко порезанным хлебом, кусочками сыра бри, дольками яблока и веточкой зеленого винограда.