— Всё-всё!

— Ну-ка, ну-ка, говори! — хмуря брови, грозно потребовал он.

— Нет, не скажу.

— Ах, ты, интриганка!.. — неожиданно резко сграбастал её в охапку, приподнял, хотел было подмять под себя, но она, смеясь, ловко вывернулась из его рук. Он вновь поймал её за талию, притянул к себе, ища её губы, глаза, шею… Она, смеясь и дразня его, извивалась, отталкивая и высвобождаясь, но это трудно было сделать, почти невозможно. Конечно, невозможно, — ему удалось прижать её к себе, найти ртом её губы, уже полуоткрытые на встречу, и они замерли в глубоком и долгом поцелуе, и он вновь овладел ею, податливой и желанной.

Потом, уставшие, они молча лежали рядом, ощущая себя расслабленным, умиротворённым, счастливым целым. С одним сердцем, одними чувствами, благодарные друг другу. Нарушив тишину, она тихонько, едва слышно спросила:

— Сань, а ты любишь свою жену? Только честно.

Он не удивился вопросу, чуть нахмурился, вздохнул.

— Да… — помолчав, ответил ровным голосом, без интонаций. Потом уточнил. — Наверное. Да и сын у меня. — Это произнёс определённо, как главное. — И дочь!

Она лежала молча, не шелохнувшись, закрыв глаза, слушала. Повернув к ней лицо, он спросил.

— А ты?

— Ну, я!.. — воскликнула Лена, и замолчала. Потом, с грустью произнесла. — Тоже, наверное. — И добавила. — Но не так, как тебя. Совсем не так! Да и не любовь это уже у нас с ним, наверное… Ну скажи… Скажи, как можно любить опустившегося, жирного, всегда пьяного человека…

— Как, пьяного? — удивлённо переспросил СанСаныч. — Он же у тебя, как я понял зав кафедрой! Учёный! Заслуженный там чего-то… Профессор!

— Да ладно, профессор он! Науку он давно забросил. Водку по вечерам на кафедре, с такими же слабаками, как он, или на гаражах пить, это да, тут он, действительно профессор. Закроются, и пьют. Никак поверить не могут, что советская дармовщина для них закончилась. Что нужно как-то перестраиваться, принимать новые условия, и идти дальше. Дальше идти… Не стоять! А он, нет, говорит, из принципа никуда не пойду, плевал я на эту вашу перестройку. Палец об палец для неё не ударю. Каждый день, теперь, говорит, поминки по коммунистической партии буду справлять. Представляешь? И справляют. Целую группу таких же дураков в институте собрал, и пьют. Семья уже и не нужна, только водка. Зла просто нет! Ну, скажи, как я его могу любить, как? Да никак! А он злится, и пьёт ещё больше. А потом лезет… Брр! Ф-фу! — она содрогнулась, теснее прижалась, замолчала.

СанСаныч тоже поддался грустному настроению, тоже задумался. А у меня-то почему дома ничего не складывается? — размышлял он. И не жирный совсем, и не пью, и всё прочее, а душе дома холодно, не тянет домой. Зачем, почему жена оттянула на себя детей и сама отошла?.. Или это он отошёл — он помог, создав расстояние… Нет, — отмахнулся, — дети, это другое. Это выше. Дело в жене, в Татьяне. От женщины тепло должно идти, от неё… Она — притягательный, желанный магнит. А он, чувствует если не явное сопротивление, то уж дистанцию, это точно. Зачем это? Почему нет такого вот, как сейчас с Леной, понимания, почему нет тепла такого, нет блаженства от наслаждений… Почему всё не так? Пробовал быть и внимательным с женой, и нежным, и ласковым… Но такого взаимного состояния открытости и тепла ни разу не возникало. Тело жены не отзывается, не слышит его. Оно для СанСаныча закрыто. Почему? Почему же другие открыты? Обидно. Другие женщины отзываются — ещё как отзываются! — он же это хорошо чувствует и слышит, а жена — нет. Он — музыкант, пусть и в прошлом, но фальшивую ноту в целом хоре звуков отлично слышит. Это и в музыке коробит, а уж в постели, наигранность, искусственность, тем более слышна. Все попытки поговорить, растормошить, найти другие какие-то варианты, способные, быть может, доставить жене такое же наслаждение, как и ему, — она или прерывала, обижаясь, либо с укором отмахивалась: «За кого ты меня принимаешь?!» Чёрте что!

Неужели она тоже слышит какую-то нотку фальши в его отношениях с ней, и это её отталкивает? Да нет, не должно быть. Если и возникают в житейских обыденных ситуациях такие моменты, они не переносятся, не должны переноситься в постель. Постель — это концертная сцена… для двоих. Тело — это инструмент. Да-да, тот же инструмент, только более универсальный. Чувственный! Его и настраивать нужно вдвоём, и исполнять одновременно! Только тогда звучание будет достойным. И музыка будет вдохновляющей, возвышенной, желанной и приятной. Как сейчас вот. А дома получалось не так, — игра в одни ворота… Он не приносил жене, оказывается, удовольствия — это огорчало, не доставлял ей наслаждения — это угнетало! Не видя этого состояния, не чувствуя этого, в редкие минуты близости, угадывая обратное, спрашивал: «Устала? Кончать?» «Да!» — не скрывая облегчения, говорила она. И что это? Тьфу!

К месту вспомнилось горькое сетование одного товарища, Владимира Кадетова. Тот, пряча за усмешкой растерянность и непонимание, рассказывал СанСанычу: «Понимаешь, Саныч, не могу жену свою, Светку, понять. Лежу с ней, вернее на ней — кое-как уломал под утро! — у неё, всё время отговорки: то она устала, то голова болит, то нельзя ей сегодня, то Сашка не спит! — уломал, в общем, вот-вот, чувствую, сейчас кончим… оба!.. Вот сейчас!.. Сейчас!.. Вдруг она, в такой вот кульминационный момент, деловым, встревоженным тоном, спрашивает меня: «Кстати! А ты в Сашкином дневнике за тройку расписался? Классная сказала именно тебе расписаться, не забудь! И, кстати, Сашке всыпать не нужно, я уже всыпала». Ты представляешь, Саныч, — кстати, ей вспомнилось! — а? Тьфу, ты, мать честная! Ну, бабы! Весь кайф напрочь. Конец, естественно, упал. А она, главное, и не заметила вроде: «Давай, говорит, спать, я совсем не выспалась, скоро на работу вставать!» «Ну, как?»

Посмеялись тогда, удивляясь, а что ещё можно было сказать… Вскоре эта пара разошлась.

— О чем ты сейчас думаешь? — ласково, как сквозь сон, спросила Лена. Голова её удобно лежала на его руке, вся она такая нежная и родная, была сейчас частью его.

— О ком… о тебе! — отвлекаясь от своих мыслей, ответил он.

— А что ты обо мне думаешь?

— Мне очень хорошо с тобой!

— И мне тоже! — ответила она, нежно обнимая. — Давай, не завтра встретимся, Санечка, а послезавтра. Ты не обидишься? Я завтра никак не могу. У нас собрание на кафедре. И профком ещё. Я же председатель, как-никак, этой организации. Ладно? Ты не обидишься?

— Ладно, — вздохнул СанСаныч. — Встретимся послезавтра. Но знай: я тебя люблю, и я тебя хочу. Всё время, и всегда. Ты поняла? Люблю! Люблю! Люблю!!

— И я тоже: и люблю, и хочу. Знаешь, я только о тебе подумаю, меня в жар бросает… я всего-всего тебя помню… Всего!

— И я тоже!

— Ты мой родной!

И снова целовались… И снова…

Пока таким вот образом СанСаныч решал свои деловые и личностные проблемы, жизнь в крае, и в его, конечно, городе, в развивающихся рыночных условиях перестроечного периода выстраивалась как сложная, многоходовая шахматная партия, только с запрограммированным финалом. «Игра» для предпринимателей шла явно втёмную. Козырные карты были сосредоточены в одних властных руках. Другая сторона, их называют демократами, предпринимателями, наивная, конечно, сторона, неопытная, резвилась ещё, не подозревая подвоха, как те овцы, в окружении волков, в мирном, партнёрском — пока — обличии… Пока!