— Вы тут хозяин?

Он с удивлением поднял дымящуюся трубку, приветствуя ее.

— С кем имею честь?

— Мадам де Пиньо-Курлак, — прогнусавил лакей.

Мадильда де Флавиньоль нервно хмыкнула в платочек.

— Пардон, мадам, вы случайно не мать Жозефа, который работает с Виктором Легри? — выдавила Рафаэль де Гувелин.

Мадам де Салиньяк так и подскочила.

— Этот книготорговец-дрейфусар? Он публично оскорбил меня! Запретить ему заниматься торговлей — наилегчайшее из наказаний, которые он заслуживает! — взвизгнула она.

— С какой стати я, простушка, сюда явилась? Да это вас нужно запретить! Вас, ревностную католичку, прыскающую злобой, ненавистницу Золя. Да пусть эта злоба обернется против вас одной, себе пожелайте всех бед и злосчастий, которые желаете другим!

Олимпия де Салиньяк покраснела как рак и выронила лорнет.

Но не она была целью Эфросиньи. Бони де Пон-Жубер не изменился в лице, но украдкой сделал слуге знак, означающий: гони! Он не успел опустить руку, как разъяренная фурия уже взывала к высокому собранию:

— Только посмотрите на него, на этого очаровательного представителя благородного декаданса, на похотливого сатира, который нападает на беззащитных женщин! Это типичное проявление мужской трусости! Принуждать женщину к соитию и при этом чувствовать себя безнаказанным! Надеюсь, в конце жизни он получит по заслугам, сгниет от сифилиса! Рука правосудия не осмелится наказать такого знатного вельможу. Ну что поделаешь, есть моя собственная рука, и я покажу вам, что она не подведет меня, когда я захочу прибегнуть к ее помощи!

Эфросинья кинулась на Пон-Жубера и влепила ему две звонкие пощечины. Он в бешенстве пытался стукнуть ее своей трубкой, но она уже выбежала из комнаты, чуть не сбив с ног лакея, который попытался преградить ей путь.

Матильда де Флавиньоль была вынуждена удалиться с поля боя, по ее лицу градом катились слезы, но то были не слезы ужаса, а слезы смеха. Оскорбленная в лучших чувствах Олимпия де Салиньяк кричала, обращаясь ко всем подряд, что всему виной этот гнусный Дрейфус, которого надо было обезглавить, и что полное собрание сочинений этого отвратительного Золя следует отправить в топку локомотива. Рафаэль де Гувелин воспользовалась всеобщим замешательством, чтобы проведать своих ненаглядных Билинду и Керубина, брошенных в раздевалке, и накормить их птифурами. Что касается Валентины, она была взволнована удивительным поворотом ситуации: за нее отомстила мать человека, за которого она мечтала выйти замуж. Она притворно жалела Бони, убежденного в том, что дьяволица подломила ему передний зуб, а сама думала, что нужно как можно скорее сходить и поблагодарить Жозефа Пиньо.

Жозеф доехал на фиакре до собора Сакре-Кёр, а до площади Тертр дошел пешком.

Он сразу увидел Луи Барнава, который заходил в «Бускара». Он устремился за ним и тут заметил знакомый силуэт, входящий в забегаловку.

— Барсук! Его выпустили из кутузки!

Жозеф надвинул на нос кепку, поднял воротник плаща, тихо, по стеночке, подошел к окну и незаметно заглянул внутрь. Два героя поздоровались друг с другом, а завсегдатаи бара приветствовали их овациями. Патрон, который явно рад был их видеть, наполнил им стаканы. Официант открыл дверь, уселся на пороге, закурил сигарету и прошептал: «Ну вообще!» Жозеф просочился в помещение, уселся у стойки. Таким образом он мог слышать, о чем говорил Луи Барнав с Ферменом Кабриером.

— Я что-то не понял, Барнав, но ты точно чокнутый. Третьего-то зачем было гасить? Ищейки поняли, что обознались. Ты не светись лучше, дружище, потому что они тебя все равно накроют, и тебе кранты настанут, такое, знаешь, не прощается.

— Ты с коня упал, что ли, я невинен как ягненок. С чего им валить на меня всю эту мокруху?

— А у тебя что, есть алиби?

— А ты что, меня подозреваешь? Ну, ни хрена себе! Я был бы последним из психов, чтобы зарезать трех человек подряд, когда прилетит комета и преспокойно уничтожит человечество в полном составе!

— Да хватит бредить, Барнав. Тебе никто не поверит. Я могу показать тебе местечко, откуда очень красиво можно будет наблюдать апокалипсис.

Они вышли из бара. Жозеф шел за ними, сокрушаясь на ходу: что за дурацкая идея вырядиться в английского детектива, его на улице за километр видно. Единственный выход — изображать, что он турист. Лишь эта роль пришлась ему кстати, но все равно оба типа исчезли, словно испарились, как только они дошли до Сакре-Кёр.

Жозеф, ругаясь на чем свет стоит, встал возле самого большого колокола во Франции — Савояра. Вот уже четыре года он стоял отдельно, на специальном возвышении, ожидая окончания работ в церкви национальных чаяний, окруженной лесами, по которым сновали рабочие, похожие на канатоходцев.

— Купите подушечку для булавок, мсье, вам это принесет удачу, она сшита в форме сердца Иисуса, всего десять су, мсье, — взвыл какой-то малыш, от горшка два вершка.

Протягивая малышу монетку, Жозеф увидел, как Фермен Кабриер выходил из собора. А куда делся Барнав? Он замешкался, а потом, под влиянием порыва, рванул за уличным художником в гущу торговых рядов. Тот безжалостно расталкивал всех, кто оказывался у него на пути. Устремился по улице Ла-Барр. Жозефу с трудом удавалось не терять его из виду в толпе гуляющих, которые теснились возле прилавков с тарелками, чашками, пресс-папье, ножиками для разрезания бумаг, причем на всех товарах было изображено пылающее сердце Иисуса в терниях и всполохах огня — необходимое украшение, без которого эти безделушки не представляли никакой духовной ценности.