— В нашей деревне никогда не пропадали без вести пожилые люди, — сказал Мишаня. — Точнее, многие разъехались, но никого из них не искала милиция. Что же касается утопленников… Да, здесь тонул человек, но давно, еще до моего рождения. Еще была громкая история: молнией убило ребенка. Это тоже было очень давно. Наконец, в нашей деревне зарезали парня. Он сам был бандит, и никаких особых сомнений в характере этого убийства не было. Его раскрыли почти сразу же. Вот и все громкие события Корчаковки.

— Хорошо, когда так мало громких событий, — она слабо улыбнулась, вытирая слезы.

— Да, наверное. Скучновато немного… И серьезно вас преследуют?

— Очень серьезно… И все преследователи интересуются девяносто вторым годом.

— Девяносто вторым годом… — задумчиво повторил он. — Сам я здесь еще не жил. Мы продали дом на Алтае и переехали в Корчаковку в начале девяносто третьего.

— Если бы что-то было, об этом бы еще помнили.

— Да… Убийство Штейнера тогда еще было на слуху. Люди стали запираться, многие поменяли собак. Мы даже расстроились, подумали, что попали в какой-то бандитский район. У нас на Алтае сроду никто не запирался…

— Получается, Штейнера убили примерно в девяносто втором?

— Не примерно, а точно. Мне крестный все подробно рассказывал… Немного странное совпадение, правда? Единственное убийство за всю историю деревни — и ваша информация. Может, ее исказили, пока передавали? Не утопили, а зарезали?

— Нет, не исказили. Либо это не тот случай, либо в убийстве Штейнера должно быть что-то, связанное с водой. Может, после убийства его оттащили к реке, попытались утопить труп? Вы можете узнать подробности?

— Да. Дядя Витя, наверное, помнит.

— Кто это?

— Крестный. Он был участковым до меня… Но сегодня не получится.

— Я здесь пробуду сколько надо.

— Здесь? В Корчаковке?!

— Да нет, в Новосибирске. У меня там подруга живет, она врач. Я вам ее телефон оставлю? И есть еще мой мобильный. Запишите, пожалуйста. Меня Лена зовут… Вдруг что-то важное узнаете?

— Давайте, — согласился Мишаня.

Она достала электронную записную книжку — он покосился завистливо — стала водить по ней черной палочкой.

— Не могу до подруги дозвониться, — пожаловалась она. — Может, в командировку уехала? Тогда я буду в гостинице… А вам можно позвонить?

Они обменялись телефонами, девушка вышла из опорного пункта. Мишаня смотрел в окно, как она идет по улице к автобусной остановке.

Он вздохнул: «Вот жизнь у людей! Мотаются за двенадцать тысяч туда-сюда! Жалуются на преследования… Скорее всего, богатая московская фантазерка. Правильно сегодня говорили: деньги людям девать некуда!»

Тем не менее, ее жалобы и обмолвки засели у него в мозгу, как заноза. Мишаня не мог избавиться от ощущения, что история москвички наложилась на какую-то его собственную историю — одна несообразность на другую. «Да что же это? — думал он. — Какую здешнюю глупость напомнила мне глупость ее истории?»

Елена тоже была задета разговором. Впервые за все последнее время она столкнулась с нормальной человеческой реакцией. Разговор с генералом Андриевским виделся отсюда, с этого наполненного теплом и пылью пятачка на краю дороги как дурной сон, как что-то тяжкое и унизительное. Ведь не преступником она к нему пришла и даже не просителем — обычным человеком к такому же человеку. Пережив его равнодушно-насмешливый взгляд и эти слова: «Вы прекрасно знаете, почему за вами следят… Вам страшно, и вы пришли выяснить, а я человек с принципами», — она цитировала себе, чтобы успокоиться и не заплакать в том кабинете с красной ковровой дорожкой: «Фуражка деформирует голову». Но тут тоже был человек в фуражке.

В фуражке, но не в Москве… Елена редко признавалась себе, что так и не привыкла к столице. Она победила этот город материально — она стала независимой и богатой, она соответствовала его требованиям в том, что касалось одежды, досуга, профессии. Но морально она в Москву не вписалась. Более того, если еще десять лет назад Елена любила этот город, то теперь это чувство заглохло в ней. Иногда она пыталась воскресить в себе почти молитвенное отношение к Москве, свойственное ей в ранней молодости, но оно не воскрешалось.

Когда-то москвички очень боялись, что на них женятся по расчету — из-за прописки. Честные люди смеялись над этим страхом и презирали его, но оказалось, что он служил неплохой защитой от реальных подлецов.

Теперь же на целой Москве все женились по расчету. Она украшалась, дорожала, наряжалась, но в этом было много от поведения обеспеченной, но нелюбимой женщины, расчистившей мужу дорогу папиными связями. Чем все это кончится, Елена не знала. Она даже допускала, что все кончится хорошо. Что брак по расчету окажется крепким — в принципе, шансов было столько же, сколько и у брака по любви.