Шрифт:
Затем В. В. Иванов говорит об архаическом ритуале отделения близнецов и их матери от племени, об их сакрализации: «происходит осознанное обособление носителей сверхъестественной силы (не только опасной, но часто и благодетельной) от коллектива, их почитающего». А о причине возникновения близнечных мифов В. В. Иванов говорит лишь следующее: «Истоки близнечных мифов можно видеть в представлениях о неестественности близнечного рождения, которое у большинства народов мира считалось уродливым (а сами близнецы и их родители – страшными и опасными)».
Может быть, все наоборот: не потому близнецы и их мать сакрализуются, что они страшны первобытному человеку, а потому они могут быть ему страшны, что через них сквозит изначальная сакральная схема, «существенная форма» (Гёте), что в их рождении ощущается прыжок через быка?
Сакральная схема может сквозить и в лице, и в лице бывает «прыжок через быка»:
Это маска духа с Аляски. Правый глаз здесь особенный. В этой маске имеет место обрядовый переход слева направо: от левого, обычного глаза – к правому, колдовскому. [96] (Переход может происходить и в противоположную сторону.)
96
Сравните с несимметричностью в облике Воланда из романа «Мастер и Маргарита»: «Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец».
Интересно, не здесь ли кроется корень такого обычая, как подмигивание? У Пушкина, например, мы можем наблюдать, как подмигивает «Тень» [97] (видимо, потому, что знает судьбу и хочет сказать герою: а я-то все знаю наперед, что с тобой будет):
«Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости».
Или в повести «Пиковая дама»:
«– Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту.
– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский.
Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться.
В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его…
– Старуха! – закричал он в ужасе».
«После нее Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойница, взошел на ступени катафалка и наклонился… В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом [98] . Германн, поспешно подавшись назад, оступился и навзничь грянулся об земь».
97
Забавно положение с подмигиванием в «Сказке о царе Салтане»: «Подмигнув другим лукаво, / Повариха говорит…» И превращенный в комара царевич Гвидон кусает ее в глаз, тем самым как бы фиксируя подмигивание, превращая лицо поварихи в маску: «А комар-то злится, злится – / И впился комар как раз / Тетке прямо в правый глаз. / Повариха побледнела, / Обмерла и окривела». В следующий раз досталось ткачихе: «А Гвидон-то злится, злится… / Зажужжал он и как раз / Тетке сел на левый глаз, / И ткачиха побледнела: / “Ай!” и тут же окривела…» На третий раз приходит черед бабы Бабарихи: «А царевич хоть и злится, / Но жалеет он очей / Старой бабушки своей: / Он над ней жужжит, кружится – / Прямо на нос к ней садится, / Нос ужалил богатырь: / На носу вскочил волдырь». Так мы получаем трех фурий с одной общей маской на троих, причем маска выражает сакральную схему. Кто бы мог подумать? Я уверен, впрочем, что Пушкин сделал это бессознательно – точнее, сверхсознательно, по наитию.
98
Сравните с головой Пугачева, кивнувшей Гриневу прямо перед тем, как быть отрубленной. А также с кивающей в ответ на приглашение головой статуи командора в «Каменном госте» или с головой «бронзового кумира» в поэме «Медный всадник»: «…Показалось / Ему, что грозного царя, / Мгновенно гневом возгоря, / Лицо тихонько обращалось…» А также со статуей Изиды в балладе Шиллера:
И, словно бог живой, Казалось, истукан качает головой, Казалось, движутся края одежды белой.Если Гринева спасает любовь, то Германн кончает плохо: «Германн сошел с ума». [99] Не каждый посвящаемый благополучно проходит обряд и получает возможность видеть свою судьбу и управлять ею. О Германне Пушкин говорит:
«Не чувствуя раскаяния, он не мог однако совершенно заглушить голос совести, твердившей ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, – и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения». [100]
99
Опять же сравните с участью Евгения в поэме «Медный всадник»: «Но бедный, бедный мой Евгений… / Увы! его смятенный ум / Против ужасных потрясений / Не устоял». Надо сказать, что и сам Пушкин очень опасался сумасшествия, – видимо, как вполне близкой для него опасности (стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума»).
100
Опасность нелюбовного, холодного (или даже враждебного) приглядывания к судьбе, к ее приметам (ведущую к безумию) видит и Мелвилл, сравните: «К этому времени суда уже разошлись, как вдруг, следуя своим диковинным обычаям, стайка безобидных рыбок, которые вот уже много дней преспокойно плыли у наших бортов, ринулись прочь, трепеща плавниками, и пристроились с кормы и с носа по бокам незнакомца. И хотя Ахав во время своих бесконечных плаваний, должно быть, и прежде не раз наблюдал такое зрелище, теперь, когда он был одержим своей манией, для него даже сущие пустяки неожиданно оказывались преисполненными значения.
– Бежите прочь от меня? – проговорил он, глядя в воду. Слова эти, казалось бы, ничего особенного не выражали, но в них прозвучала такая глубокая, безнадежная скорбь, какую безумный старик еще никогда не высказывал».
Сам Пушкин был весьма суеверен, то есть внимателен к различным пророчествам и приметам, чему есть много свидетельств – как в биографии, так и в произведениях. Этим свойством он наделил и Татьяну из романа «Евгений Онегин» (друг Пушкина Кюхельбекер отмечал, кстати, что Татьяна характером очень похожа на Пушкина):
Татьяна верила преданьям Простонародной старины, И снам, и карточным гаданьям, И предсказаниям луны. Ее тревожили приметы; Таинственно ей все предметы Провозглашали что-нибудь, Предчувствия теснили грудь. Что ж? Тайну прелесть находила И в самом ужасе она: [101] Так нас природа сотворила, К противуречию склонна.101
Сравните из «Пира во время чумы»:
Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы. Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья — Бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья Их обретать и ведать мог.Сакральная схема видна даже в обычной двери. Вы только посмотрите, разве это не жуткое чудо: два бруса по бокам, соединяющая их сверху перекладина, манящая пустота между ними! Здесь тоже переход, тоже прыжок.
И вообще, это дверь или виселица? Гринев слушает песню, которую завели Пугачев и его товарищи:
«…Исполать тебе, детинушка крестьянский сын, Что умел ты воровать, умел ответ держать! Я за то тебя, детинушка, пожалую Середи поля хоромами высокими, Что двумя ли столбами с перекладиной.Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, – все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
«Пиитический ужас», «священный ужас» – вот чувство человека (не всякого, а человека чувствительного, посвященного) при встрече с явлениями, в которых сквозит «существенная форма».
Вернемся к сакральной схеме, проявляющейся в лице. В композиции картины Рафаэля «Мадонна в зелени» (1505 года) крест, за который держатся дети (слева – маленький Иоанн Креститель, Иоанн Предтеча, справа – Иисус), отражается как в расположении фигур, так и в лице Девы Марии! Иначе говоря, посредством креста лицо Девы Марии включает в себя ее самое и двух мальчиков: при этом она является носом, а они – глазами. Можно и так сказать: в этой картине мы видим лицо, через фигуры картины на нас смотрит лицо. [102]
102
Интересно у Мелвилла: он подробно описывает голову кашалота, примечательной особенностью которой является то, что глаза расположены по бокам, смотрят в противоположные стороны, обеспечивая двойное восприятие мира, а анфас кашалот «кажется просто божественным». «Ведь вы смотрите не на какую-то определенную точку; вы не видите ни одной черты: ни носа, ни глаз, ни ушей, ни рта, ни даже лица вообще; у него, собственно, и нет лица, а только одна необъятная твердь лба, покрытого бороздами загадок и несущего немую погибель шлюпкам, судам и людям». Здесь та же сакральная схема.
Интересно и то, что Мелвилл подробно описывает технологию отрезания головы кита, а затем дает еще и такую картину: китобойное судно, бока которого уравновешивают две прицепленные к ним головы китов (причем разных видов китов – мифические двойники ведь тоже не одинаковы, один из них – «Тень» другого, один белый, другой черный). И здесь «существенная форма».
Получается вот что: и в «лице» кита мы видим «существенную форму», и в общей картине (судне с двумя китовыми головами) мы видим ее же, видим «лицо» кита.
Иоанн Креститель чем-то напоминает Энкиду (в смысле причастности к животному началу): носит грубую одежду из верблюжьей шерсти и подпоясывается кожаным ремнем, питаеся диким медом и акридами. И обратите внимание: ему, как Шбаланке, отрезали голову. [103] (И еще: есть одна примечательная архаическая древнегреческая ваза: два льва с двух сторон пожирают человека-жертву, причем лев, который справа, уже откусил голову. Мы говорили уже о мяче: так вот, мячом во время обряда жертвоприношения могла служить голова жертвы.)
103
А в повести Гоголя «Невский проспект» художник Пискарев сам перерезает себе горло.