Шрифт:
Так есть Изида на самом деле или нету никакой Изиды? Или есть только Роза-цветик и повторное свидание с ней?
Ну и вопросы вы задаете! Я вам что, религиозный философ? Нет у меня на то ни способности, ни образованности. Я говорю лишь о том, что вижу, о том, что случается.
Моя маленькая дочка занялась выращиванием цветка. Спрашиваю вчера, как называется цветок. Оказывается – гиацинт. Сегодня утром до меня дошло: надо вставить про сказку о Гиацинте в эту главу – как раз речь идет о повторе и как проявляется в нем Изида. Сегодня на гиацинте появились первые лепестки.
Фильм «Дорога» заканчивается тем, что Дзампано приходит к морю, входит в прибой, умывает лицо, отходит и падает на прибрежный песок. Он тяжело дышит, потом его дыхание успокаивается, и он начинает смотреть – сначала вверх, затем на море. На лице – выражение священного ужаса, столь не свойственное этому человеку. Потом плачет и опускает голову в песок. Камера отступает вверх – человек и море. Звучит мелодия, которую раньше исполнял Матто, а после ухода из цирка – Джельсомина. Дзампано в этой сцене словно бы впервые по-настоящему разрывает на себе цепь, находит «путь на волю» (название романа Шницлера, который о том же), становится человеком.
Это просто море – или «первооснова жизни», Афродита, Изида?
Фильм начинается с того, что Джельсомина появляется на фоне моря. Вообще же она больше всего напоминает Артемиду, покровительницу зверей и их детенышей (или Аленушку с братцем-козленком из русской сказки): вокруг нее в фильме все время возникают то дети, то звери: то лошадь протрусит мимо, то собака пробежит, то овечье стадо встретится, то осел подойдет…
Менада с ланью (в руке держит тирс)
Животные черты подчеркнуты и у Дзампано, это такой минотавр, Луций-осел, которому еще предстоит (или: надо бы) стать человеком. И вонючий фургон его – это яма, в которую сажали посвящаемого, это бочка, брошенная в море (то, что фургон воняет, отмечает Матто). Фургон – это мифический зверь, внутри которого оказывается посвящаемый.
Джельсомина и Дзампано, кстати, напоминают другую пару в кино: цыганку Эсмеральду (с ее дрессированной козочкой [120] ) и горбуна Квазимодо [121] из фильма Жана Деланнуа «Собор Парижской Богоматери» (по роману Виктора Гюго). Ну а то, что и Дзампано, и Квазимодо играет один и тот же актер – Энтони Куинн, то это по моей особой просьбе.
120
Эсмеральда – с козочкой, маленькая разбойница из «Снежной королевы» Андерсена – с оленем. Маленькая разбойница – с ножом, у Эсмеральды – «крошечный кинжал, который плутовка носит всегда при себе» (Виктор Гюго «Собор Парижской Богоматери»).
121
В романе Гюго многократно подчеркивается животный облик Квазимодо: он сравнивается с кабаном, львом, медведем, слоном, обезьяной…
Эсмеральда – «Прекрасная Дама» романа Гюго, воплощение танцующей жизни (Гюго в длинном пассаже очень красиво сравнивает ее с летящей стрекозой – с «этим маленьким вихрем пурпуровых и лазоревых крыл, свистящим и жужжащим, в центре которого трепетал какой-то неуловимый образ, затененный стремительностью своего движения» [122] ). Но в какой-то момент она является Клоду Фролло – священнику и астрологу, отрицательному герою романа – как Снежная королева, то есть как богиня смерти. Это происходит после того, как по его вине ее должны были казнить. Ее спас Квазимодо, но Клод Фролло этого не знает. И вот он видит ее в соборе Парижской Богоматери:
122
Помните: «И так же будет залетать / Цветная бабочка в шелку, / Порхать, шуршать и трепетать / По голубому потолку».
«Медленно взбирался он по башенной лестнице, охваченный ужасом, который сообщался, вероятно, и редким прохожим на Соборной площади, видевшим таинственный огонек, поднимавшийся в столь поздний час от бойницы к бойнице до самого верха колокольни.
Внезапно в лицо ему повеяло прохладой, он оказался у двери верхней галереи. Воздух был свеж; по небу неслись облака, широкие, белые валы которых, громоздясь друг на друга и обламывая угловатые края, напоминали ледоход. Лунный серп среди облаков казался небесным кораблем, потерпевшим крушение и затертым воздушными льдами.
Некоторое время он всматривался в просветы между колонками, которые образовывали ограду, соединявшую обе башни, сквозь дымку тумана и испарений, в безмолвную толпу дальних парижских кровель, острых, неисчислимых, скученных, маленьких, словно волны спокойного моря в летнюю ночь.
Луна бросала бледный свет, придававший небу и земле пепельный отлив.
В эту минуту башенные часы подали свой высокий надтреснутый голос. Пробило полночь. Священнику вспомнился полдень. Вновь било двенадцать.
– О, она теперь, должно быть, уже похолодела! – прошептал он.
Вдруг порыв ветра задул лампаду, и почти в то же мгновение он увидел у противоположного угла башни тень, белое пятно, некий образ, женщину. Он вздрогнул. Рядом с женщиной стояла козочка, блеяние которой сливалось с последним ударом часов.
Он нашел в себе силы взглянуть на нее. То была она.
Она была бледна и сурова. Ее волосы так же, как и поутру, спадали на плечи. Но ни веревки на шее, ни связанных рук. Она была свободна, она была мертва.
Она была в белой одежде, белое покрывало спускалось с ее головы.
Медленной поступью подвигалась она к нему, глядя на небо. Колдунья-коза следовала за нею. Бежать он не мог; он чувствовал, что превратился в камень, что собственная тяжесть непреодолима. Каждый раз, когда она делала шаг вперед, он делал шаг назад, не более. Так отступил он под темный лестничный свод. Он леденел при мысли, что, может быть, и она направится туда же; если бы это случилось, он умер бы от ужаса.
Она действительно приблизилась к двери, ведущей на лестницу, постояла несколько мгновений, пристально вглядываясь в темноту, но не различая в ней священника, и прошла мимо. Она показалась ему выше ростом, чем была при жизни; сквозь ее одежду просвечивала луна; он слышал ее дыхание.
Когда она удалилась, он так же медленно, как и призрак, стал спускаться по лестнице, чувствуя себя тоже призраком; его взгляд блуждал, волосы стояли дыбом. Все еще держа в руке потухшую лампаду и спускаясь по спирали лестницы, он явственно слышал над своим ухом голос, который со смехом повторял: “…И некий дух пронесся пред лицом моим, и я почувствовал его легкое дуновение, и волосы мои встали дыбом“».
Вы заметили, конечно, такие признаки Изиды, как луна, море, покрывало. Особенно обратите внимание на льдины. Здесь Изида в ипостаси Снежной королевы.
Между прочим, литература литературой, а так бывает и в жизни. В какой-то момент, например, оказавшись весной на даче, я набирал куски оледеневшего снега, которого в Москве уже не было (чтобы его растопить, на воду), а потом, зайдя в дом и посмотрев на то место, откуда брал снег, увидел свою огромную тень на разворошенных кусках. [123] И в том не было бы ничего необычного, не случись оно именно тогда, когда я заслужил такой знак. Когда он был для меня осмыслен, когда он послужил мне предупреждением. После чего, кстати сказать, я и смог вставить сюда цитату про Клода Фролло.
123
Сравните: «В этот миг я увидел человека, приближавшегося ко мне с удивительной быстротой. Он перепрыгивал через трещины во льду, среди которых мне пришлось пробираться так осторожно; рост его вблизи оказался выше обычного человеческого роста» (Мэри Шелли «Франкенштейн»).
Джельсомина не то чтобы дурочка, но как бы не от мира сего. [124] И это в фильме производит приятное впечатление – она словно персонаж детской сказки. Имя ее звучит, словно имя какой-нибудь феи. Может предсказывать, говорит, например: «Завтра будет дождь». – «Откуда ты знаешь?» – «Знаю, завтра будет дождь». В какой-то момент, на ночлеге в сарае, обидевшись на Дзампано, проваливается в яму и проводит там всю ночь. Так сказать, в подземном царстве, у себя дома. Кроме того, сказочность происходящего (столь натуралистического!) то и дело подчеркивается музыкой в сказочном стиле.
124
В романе «Моби Дик» негритенок Пип оказывается выпавшим за борт, затем его спасают, но он, пробыв долгое время один на морской глади, становится дурачком: «По чистой случайности его спас в конце концов сам “Пекод”; но с того времени маленький негритенок стал дурачком; так по крайней мере считали матросы. Море, глумясь, поддержало его смертное тело; оно же затопило его бессмертную душу. Однако море не убило ее. Оно унесло ее живую в чудные глубины, где перед его недвижными очами взад и вперед проплывали поднятые со дна морского странные тени обитателей первозданных времен; где скареда водяной по имени Мудрость приоткрывал перед ним груды своих сокровищ; где среди радостных, бесчувственных неизбывно-юных миров Пип увидел бесчисленных и, словно Бог, вездесущих насекомых-кораллов, что под сводом морским возвели свои гигантские вселенные. Он увидел стопу Божию на подножке ткацкого станка, и он стремился поведать об этом; и потому товарищи провозгласили его помешанным».