Шрифт:
В конце концов, старых и престарых сокровищ народа Украины дошло до нас не так уж мало. Не осталось только имен творцов… Почти нету имен!
У других в то время были уже Калидаса и Шота Руставели, Аристофан и Навои, Шекспир и Рабле, Рафаэль и Коперник, а мы еще не вышли из поры ранней юности, когда появились в народе первые портреты Козака Мамая, но все они жили свою долгую жизнь как создания высокого народного искусства, пусть еще незрелые, пусть несовершенные, однако живые и живые…
Почти на всех портретах Козак Мамай — пригожий сечевик, где чуть постарше, где моложе, невысокий, кряжистый, чернявый усач, с козацким оселедцем, в жупане — когда попышнее, а когда и в простом, с бандурой в руках, певец и музыкант.
На разных портретах выписана и разная снасть, которая указывает на Козаковы привычки, дела и похождения.
Было там и воткнутое в землю копье. А к ратищу или к дереву какому-нибудь привязан ретивый конь; на дереве — сабля, у ног — ружье. И кошель. И сапожничья справа. И шапка-шлык. И порох в турьем роге.
Тут же — кварта и чарка. Казанок над огнем. И ложка. Все, что надобно козаку в походе.
Тут же — долгоухий песик.
А наверху — тщательно выписанные — грубоватая шутка, соленая острота, словесный удар-молния, выходящие из Козаковых уст.
Подальше, на втором плане, бывали порой и красноречивые картинки сечевой жизни: расправа с врагами, ратное торжество и потеха, взаимное потчевание оковитой [9] из ковшика и побратимское хватанье за чубы, а то и повешенный вверх ногами враг и супостат…
9
Оковита — водка, от латинского «аква вита», вода жизни.
Еще дальше и выше, над головой Мамая, бывала частенько и надпись.
Иной раз в честной прозе.
А то и стихами.
Вот так, примером:
Сидить козак, у кобзу грае, Що задумав, то все мае.Либо еще и так, в душевной простоте:
Іхав козак полем та й отакувався, Сів він під дубочком та й розперезався: — Гей, бандуре моя золотая, Коли б до тебе дівчина молодая — Скакала б, плясала до лиха, Що не один козак одцурався б солі міха, Бо як заграю, всяк поскаче; А після не один вражий син заплаче…А бывало в тех надписях и такое:
Козак — душа правдивая, сорочки не мае, Коли не п’е, то воші б’е, а все не гуляе… Хоч дивись не дивись, та ба, не вгадаеш: Відкіль я та як звали — нічичирк не взнаеш! Кому ж траплялось хоч раз у степу бувати, Той може і прізвище мое угадати. А ти як хоч мене називай, на все позволяю, Аби крамарем не звав, бо за те полаю. А якого роду я, то всяк про те знае, Хто по світу ходить-блука та долі шукае, Я, козак-запорожець, ні об чім не тужу, Як е люлька та тютюнець, то мені й байдуже! Надію маю на мушкет, на ту сіромаху, Що не ржавіе ніколи, на шаблю на сваху. Як натягну ж лука я, брязну тятивою, То від мене і хан кримський утіка з ордою…Доставалось в тех виршах — когда туркам и татарам, что зарились на украинские раздолья, когда панам ляхам, да и своим же, украинским, богатеям, перепадало там и еврейским арендаторам-загребалам, лавочникам да корчмарям, иначе говоря — всем притеснителям и трижды ворогам простого люда: украинского, русского, еврейского или польского.
Не раз и не два, позднее, попадало от Мамая и… — кому б вы думали? — да самым ярым нашим врагам, международным буржуям!
…Уже в 1923 году, к примеру, когда английские империалисты предъявили молодой советской власти ряд угроз и ультиматумов, не лишенные юмора украинцы, рабочие известного в течение столетий Межигорского фаянсового завода, в ответ немедля сработали прелестные декоративные тарелки. Одну из них Киевский исторический музей (о чем сообщили газеты) где-то нашел совсем недавно, уже после первого выхода нашего затейного романа: в центре круга сидит все тот же Мамай — в той же позе, в той же композиции, но… с некоторыми новыми атрибутами.
На Мамае здесь — фартук рабочего.
Рядом с Мамаем — книга и серп. У ног его, конечно, сабля.
В правой руке рабочего — молот. Левая — указывает на крупную надпись, идущую по окружности тарелки: «Я — пролетарій Мамай, стережись мене, буржуе, не займай. УРСР» — то есть: не замай, буржуй, мирного советского человека, потому как и оружие мое — под рукой, и даже мирный труд мой для тебя, по-видимому, страшен…
…Словно из тьмы веков прикатилась к нам эта, с «пролетарием Мамаем», сказочная тарелка, где все как будто бы старо и все так ново, как новым стал и образ стародавнего Козака Мамая, вдруг воскрешенный для новой жизни на страницах этой советской книги.
…А на портрете в той скрыне, что сохранилась у бабуси Ганны, бравый Козак варил над костром кулешик, а внизу вилась мирная и вполне трезвая подпись:
Ось так я в степу веселюся, Одним кулешем похмелюся.И доныне он светит мне, тот живой огонек под казанком, словно я и сейчас лежу на дне старой скрыни и заглядываю в хмельной мир минувшего, отблески коего всегда мерцают надо мной в умных, дивных и прехитрых очах Козака Мамая.
Мерцают и мерцают те живые очи надо мною.