Драко облизал губы.

– Ты собираешься сходить за моей палочкой, Малфой?
– почти осторожно спросила она.

И это рассердило его. Потому что оказалось, что они и в правду не собираются говорить об этом. По крайней мере, не сейчас. Но он найдет другое время.

Он и Грейнджер всегда находят другое время.

– А у меня есть выбор?

Она внимательно его разглядывала: - Ну, очевидный ответ – «да», - и, сделав паузу, добавила: – Но я была бы признательна.

Он закатил глаза: - А как же, Грейнджер, – он развернулся и направился к двери. – В конечном счете, нас все равно несет, черт знает куда, со скоростью 100 миль в час.

– Спасибо.

– На фига мне твои благодарности?!

– О, ну…

На этих словах Драко закрыл дверь. Не то, чтобы он не слышал – «ради Бога» - за стеной, просто ему хотелось, чтобы она думала иначе. Или не смог на это начихать. Или все вместе.

Мерлин. Он испытывал чувство к девчонке. Большое, херовое, жалкое чувство к тупой грязнокровке. И был так подчинен ему. Был так-разрывая-душу подчинен ему. И чем бы оно ни было, он это чувствовал, или чувствует, или будет чувствовать, Мерлин знает, еще как долго.

А вот у нее все было наоборот. Абсолютно подобранная и цельная, по сравнению с его гниющими кишками, валяющиеся на полу у её ног. И он ненавидел это. Он, бл*, ненавидел это так сильно.

Словно все сосредотачивалось на этом: на неравенстве, невысказанных словах, жалкой ненависти и похоти, и жестоком трахе, который перекрывал все остальное. Какая ирония. И мог ли он назвать это иронией? Именно то, что послужило причиной его срыва, и стало именно тем, что все и перекрыло. Обескураживая его.

А серьезно? Вся жизнь Драко была херово ироничной. Всего лишь жалкая ирония с кислым выражением лица, устроившаяся рядышком и смеющаяся ему в лицо. Ага, ироничная. Он только что нашел новое словечко для восхищения безнадежностью, жалостью и аморальностью. Не забыть бы, добавить его в свой список.

***

Едва ли кто-нибудь присутствовал на обеде. Едва ли кто-нибудь, вообще, проснулся, не смотря на то, что уже полдень. Рон страстно желал быть в числе тех счастливчиков: ещё бы – валяются себе в койке и досматривают сны всю вторую половину дня. По крайней мере, это бы гарантировало Рону еще несколько бесценных часов до неизбежного столкновения с суровой реальностью.

Они так и не сдвинулись с места. Лишь вышли за своими палочками, и почти сразу же вернулись в гостиную, к камину (предварительно согнав с насиженного места первокурсников). За всё время обменявшись не более пятью фразами.

Рон оглянулся на Гарри. Тот пережевывал кусочек шоколадки.

– Может сейчас?

– Нет.

Рон закатил глаза. По каким-то причинам, Гарри казалось, что сейчас не время идти к Гермионе. По крайней мере, сейчас.

– Почему нет?

– Я обдумываю, - Гарри пожал плечами.

– Но ты же не думаешь о…

– А ты нет?

Когда Гарри только высказал догадки о том, почему Гермиона чувствовала себя виноватой, оказалось, что он не только впервые поделился ими с Роном, но, в первую очередь, и сам поверил в них. Это как раз та самая причина, почему он погрузился в раздумья. Это как раз то, что он так тщательно обдумывал. Ведь именно это давалось ему лучше всего.

А вот размышления Рона приняли совсем другое направление. Он думал о том, что все домыслы Гарри абсолютно нелепы; и если он что и знал о Гермионе, то сама идея, что у нее что-то могло быть с этим ублюдком Малфоем, выглядела смехотворной. И каждый раз, поглядывая на друга, он мог видеть картинки, который тот себе мысленно рисовал. Он должен бы спросить: зачем, во имя Мерлина, Гарри так себя ведёт? Чистый идиотизм.

Рон знал, что Гарри был одержим Малфоем, но должна же быть где-то там очерченная граница. Явная граница.