Я ругаться пришёл!

– Поругался и ладно. Проходи, гостем будешь. Прости, осердил я тебя, – Григорий низко ему по клонился.

Сёмка, остывая, глядел на него с пьяной подозрительностью, не потешаются ли над ним. Но глаза Григория лучились весёлой добротой…

К белым мухам справили новоселье. Янтарно желтели бревенчатые стены. Пахло сосной. Топилась, высыхая на глазах, сложенная печь. Стёпка притопывал по гудевшим половицам, радовался:

– Теперь пойдёт дело! Тоже буду учиться ико ны писать.

Григорий слышал и не слышал стёпкины речи. Таясь от него, он на разных листах набрасывал черты дашиного лица. Оживали, глядели с листа смелые серые глаза, рисовал нос, скулы, очертания губ. И через карандаш, чёрный графитовый стерженёк, будто опаляло жаром, сохли губы. Туман сладостный наплывал. Звенел в этом тумане голос: «Сыночка Гришей назвала…». Смущали прекрасные видения, будто он, молодой совсем, с руками и ногами шёл рядом с ней по мокрой траве, босой, смеялся… Стискивал зубы. Хрустел карандаш, видения пропадали. Он даже был рад, когда Степка донимал:

– Григорий Никифорович, так? – совал свои рисунки, отвлекал.

– Кто изображён? – вглядывался Григорий в фигурки на листе.

– Апостолы святые. Не похожи, что ли?

– Троицу рублёвскую в журнале видел?

– Ну видел.

– В фигурах неподвижность, руки-ноги истончены, лики тихие, измождённые. Весь дух, вся вера в глазах собраны. А у тебя святые на кого похожи? Аршин в руки им дать, за прилавком сатин отмерять станут… Стёпка отходил, сравнивал свой рисунок с каноническим, вздыхал, клал перед собой чистый лист, начинал всё сначала. Григорий потихоньку выбирался из-за стола, плечом отворял дверь, выдвигался на крыльцо. Подолгу глядел на кучку щепок, забытую Дашей. Вспоминал её рассказ, как «стыдно сделалось перед патретом…». Ниткой закручивалась мысль – рисунок спас живую душу от смертного греха. Остановила жалость не к себе, к образу… Красота лица человеческого – тоже создание Божье…

– Григорий Никифорович, ты где? Глянь, как вышло, – кричал за дверью Стёпка.

Григорий вздрагивал. Нить рвалась.

– А так пойдёт? С листа глядели измождённые скелеты.

– Они у тебя, Стёпа, хлеба просят. На голодных побирушек похожи.

– Не было бы у меня тоже рук и ног… Легко тебе зубами, а ты вот руками бы попытал, узнал бы тогда, почём сотня гребешков, – выходил из себя Стёпка.

– Не буровь пустое.

– Как не по-твоему, то пустое. «…И рыбу он ловчее меня ловит, – жаловался Стёпка отцу Василию. – Я себе кнутом чуть глаз не выхлестнул, никак не научусь хлопать».

– Мы с тобой, Стёпка, грешники великие, а на Грише Господь являет дела свои, и всех ему в услужение определил. Грех ему завидовать… Ты вон как бегаешь, а ему один шажок трудно сделать… – Воробьишка прыгал на плече у отца Василия, чирикал своё. Стёпка хотел взять его, воробьишка упрыгал, спрятался под бороду, как в нору.

– Опять он смурной какой-то. Будто потерял что.

– Боренье в нём идёт, ты его тормоши, не давай подолгу задумываться, – отец Василий, смеясь от щекотки, выпрастал воробьишку из-под бороды, посадил на плечо. – Владыка через благочинного просил Гришу к нему свезти. Развеется хоть…

…Собирались долго. В Самару поехали уже по снегу, на санях. Архиерей встретил их приветливо. За три года, что не виделись, сделался владыка и ростом пониже, и телом пожиже. Благословил, позвал за стол. Григорий оглядел кабинет. Те же зелёные кресла, кот и молчаливый служка в углу. Будто вчера пили они чай из тех же самых синих чашек с золотистой вязью, и кот топтался, выдирая когти из кресла. Владыка долго выспрашивал о трагедии на Ходынке. Заставил во всех подробностях рассказать, о чём с ним говорил император.

– Поистине у нашего государя сердце милующее… Ленивые мы ему помощники. – Архиерей повернулся к отцу Василию, будто желал, чтобы тот возразил.

– Истину, владыка, глаголешь. Хладные, – отец Василий поперхнулся. – Нету в нас горения, оттого народ и восколебался. В Бариновке старую барскую усадьбу до трёх разов поджигали. Пока не спалили, не успокоились. Сумятица в умах…

– Сумятица, – недовольно согласился архиерей. – А кое-кто, вместо того, чтобы сумятицу исправлять, воробьёв на плечах носят, ладно не попугаев…

Григорий искоса поглядел на облившегося румянцем отца Василия. И надо же было случиться, до того смирно сидевший в рукаве воробей вывернулся и запрыгал по подолу рясы. Отец Василий, едва не уронив чашку, пытался поймать воробьишку. Но тот соскочил и запрыгал по полу. Кот молнией метнулся с колен архиерея под стол. Никто и глазом не успел моргнуть, как кот с воробьишкой в зубах запрыгнул на кресло к хозяину, хвалясь добычей.

– Ах, ты, окаянный. Ну-ка отдай, – вскричал архиерей. Но в тот же миг отец Василий ястребом пал на кота, выхватил обслюнявленного в кошачьей пасти питомца.